Чай кончился, а вопрос отдачи долга так и не решился. Может надоест Мишке, может, зачтет в оплату долга прошлогодние ласки: сладилось тогда к обоюдному удовольствию, особенно порадовала сцена ревности в исполнении Акулетты. Вот кого Приманка терпеть не могла: принципиалка! Подумаешь, только за валюту, а наши мужики, что ж не люди? Откуда в Акулетте эта спесь и шик? Ничего не скажешь, прямо с ног валящий! Акулетта держала Шурфа при себе для услады души, для поездок на отдых, для того, чтоб Шурф выгуливал ее в качестве постоянного ухажера в приличные компании, где никто не догадывался о промысле Акулетты, а если б кто и нафискалил, то не поверили б — из зависти чего не наплетут. Зависть у нас стала вроде национального спорта: сам не можешь и другой не моги. Равенство!
И вот незатейливая Приманка, лучеглазая девочка, по повадкам отличница и тимуровка, защитница стариков и бездомной живности — уводит Мишку Шурфа из-под носа Акулетты. Афронт! Скандал!
Приманка включила телефон, и аппарат сразу затрезвонил, будто с цепи спустили. Светка слушала, не перебивая, на листке записывала часы приема купцов и обмирающих по музыке и фильмам клиентов, старалась незнакомых друг с другом купцов, носами не сталкивать. Отвод телефона в комнату параллельный аппарат — Светка оплатила соседям, каждому отдельной суммой тайно от прочих, поэтому, когда мастер с телефонной станции присоединил ей трубку с памятью, никто не возникал, а в Светкиной жизни телефон решал все. После полугода соседи начали закипать, Светка еще раз оросила разгоряченные глотки денежным вливанием.
Шурф позвонил, как раз, когда Приманка решала: сжевать скорлупу или воздержаться. Скорлупу жевала для крепости костей, посоветовал Мишка, побожился, что сам хрумкает скорлупу всякий раз, когда употребляет яйцо.
— Мать, — начал Шурф, не потратив время на приветствия, — мать, бабки гони!
Светку распирало желание пошутить:
— А как же любовь, Миш?
Шурф, видно, говорил с кем-то еще, отдавал команды то ли грузчикам в магазине, то ли Маньке Галоше, одержимой уборкой пачкуновской «двадцатки». Лясы точить Мишка не желал, рявкнул желчно и грубо:
— Гони бабки, тварь. Опоздаешь, пожалеешь! — швырнул трубку.
Светка уселась напротив зеркала в раме и занялась косметикой — всегда успокаивало.
В обработке лица Приманка толк знала, никогда не торопилась, тщательно наносила грим, придирчиво осматривала в зеркале возникающие метаморфозы, рисовала себя, будто художник картину; иногда отступала от зеркала на шаг-другой, кривила губы, стирала ватным тампоном неверно положенный мазок, всматривалась в свой лик, строила гримасы или каменела каждой мышцей лица, чтобы ухватить точнее несовершенство тона или его глубины, или цвета, или недостатки в приставании жидкой пудры, или обнаружить различимые частички туши на ресницах.
Лицо свое Светка обожала, именно такое как есть, со смешливыми глазами, вздернутым носиком, с крупным ртом, весело приоткрывающим ровные зубы, Светка напоминала симпатичную птаху и чем-то Буратино с укороченным, вполне нормальным носом. И, конечно, волосы достались заглядение: златоструйные, обильные, тяжелые на вид и прохладные, щекочущие на ощупь.
Дал Бог, размышляла Светка, а мог и не дать, тогда что? Никогда не перехватывать восторженных взглядов на улице, брошенных то тайком, то в открытую, а иногда и с вызовом. Что ни говори, приятно. Вроде внешность не главное в человеке, все мелят о душе и прочих тонких материях. Шалите умники! Не верю я вам, да и сами не верите: ловлю не реже других взгляды из-за очков, брошенные куда как умными мужами, сразу видно по толстенным портфелям, степенному виду, по этакой обшарпанности, всегда отличающей работников умственного труда.
Трубка мигнула красным глазом — Светка отключила звонок, проведя после завтрака основные переговоры дня — раз мигнула, еще и еще. Светка отложила кисточку с треугольником мягких колонковых волосинок на конце.