И то сказать — сорок с хвостиком: возможностей все больше, желания еще скручивают в жгут, а жена вдруг увяла, раздражает Дурасникова; контакт с сыном истончился, как стертый медный пятак, и, похоже, вот-вот зазияет дырой отчуждения. О работе смешно говорить… Работа Дурасникова, заключалась в умении удержаться, обеспечить равновесие — способы выравнивания крена значения не имели, тут, как нигде, ценился тысячекратно жеваный-пережеванный в печати и на экранах конечный результат: или кресло под задом или… коленом под зад, третьего не дано. Только успевай, лови взгляды вышестоящих, знай истолковывай, по возможности, верно, не угадаешь, пиши — пропало. Нервы Дурасников пережигал изрядно, но постоянный колотун и опасения себя окупали. Кроме как к аппаратной службе, он ни к чему не годился: руки словно глиняные, гвоздя не вобьет без крови и крика, умишко сметливый, не без изворотливости, но маломощный, как раз подходящий для аппаратной интриги.
…Расширенная программа даст населению района… бубнил из середины зала, опираясь на клюку, закаленный сборищный трепач, и Дурасников вполуха ловил пустые слова, перепевающие его доклад и придающие всему, что умудрился сообщить Дурасников, еще большую тусклость и очевидную лживость.
Бог с ними, пусть тешатся. Воображение перенесло зампреда в однокомнатную квартиру, выменянную не без его участия, и как раз это участие предполагало его особые права на посещение пропитанного запахами дорогих духов уединения. Дурасникову нравилось среди непосвященных потолковать о важности его миссии, барьерах и волчьих ямах на пути к совершенству, мужестве, требуемом от чиновников, над коими привыкли похихикивать, не понимая, что на столоначальниках все держится иначе воцарится хаос, неразбериха с непредсказуемыми последствиями. Зампред видел себя в дверях однокомнатной квартиры с пакетом недоступной простым смертным снеди: вот начальник мнется, снимает шапку, умильно поглядывает по сторонам, размышляя о приюте для перчаток и шарфа, а руннокудрое создание, с приоткрытым, должно быть, от восторга ртом, вьется рядом, заглядывая в глаза, как собачонка, и только не вертит хвостом, зато вихляет бедрами, а из кухни доносятся шкворчащие звуки раскаленного масла и лука; Дурасников как-то заявил, что предпочитает разжаренный лук всем яствам. Запомнила блудодейка… улещает… приятно…
И от реальности лукового запаха, от реальности тепла, струящегося от юного создания, Дурасникова качнуло. Зампред привалился к спинке стула, невольно уперся глазами в зал и увидел, что поднимается мужчина с вытянутым, тонким лицом белого офицера, с короткими пшеничными усами и седой прядью в темно-льняных волосах.
Дурасников подобрался: началось!
Видение квартиры исчезло еще стремительнее, чем запах лука, и Дурасников остался один на один с истомленным долгим и бессмысленным сидением залом и этим зловредным человеком, спокойно улыбающимся, глядящим прямо в глаза Дурасникову, и своей повадкой дающим понять, что он не полковник-отставник, взбрыкнувший и тут же забывший о наскоке, не говорун-сталинский сокол, вцепившийся в клюку и во все времена воркующий дозволенное и вполне безопасное. Жуткое дело: похоже, нелегкая вытолкнула из многоголовья зала бойца.
Дурасников потянулся к бутылке с минеральной.
Апраксин выждал, пока зампред набулькал стакан доверху, выпил до дна, еще продержал Дурасникова в необходимом напряжении, и начал медленно, одергивая себя постоянно, чтоб, не дай бог, не допустить выплеска всех и всегда отталкивающих эмоций.
Апраксин положил руку поверх сумки с бельем и раздумывал, с чего начать, все же зампред, парящий над торговлей: с тухлой колбасы, регулярно выбрасываемой Пачкуном на прилавок вверенного продмага? С толп разноликих чревоугодников, вечно околачивающихся у задних дверей того же продмага? Или с прицельного уничтожения крохотных булочных и молочных в населенных стариками кварталах?
Дурасников догадывался, что обложить его пара пустяков, но давно уверовал также, что, пока прикрывают и покрывают сверху, опасности нет, вся штука состояла в трезвом умении оценить, как долго еще продлится заградительный огонь, ведущийся верхними эшелонами районной власти.
Взирая на опаленного волнением оратора с тонкими чертами лица — ах, если б Дурасников еще знал и фамилию — Апраксин! — Дурасников пробегал мысленным взором по лицам обласканных услугами начальников, глаза их вроде бы искрились пониманием, но Дурасникова на мякине не проведешь, участие высших лишь видимость, другое дело их привычка к дурасниковским воздаяниям: если обилие оказываемых им услуг приближалось к общезаведенному, тогда он выживал; если высшие, сравнивая, видели, что Дурасников скупится, не выходит на уровень услуг, оказываемых начальству коллегами его ранга — никто из окружения Дурасникова, как о самом интимном, никогда не делился сведениями о потоке воздаяний, направленном из кабинета номер такой-то наверх — положение зампреда осложнялось, и очередной кризис мог оказаться роковым. Дурасников уже ненавидел этого русоволосого человека и с трудом сдерживал себя, чтобы не наклонится к секретарю партбюро и не навести справки, кто же это вознамерился громить его?