Алеша очень удивился, когда увидел птицу.
— Это журавль! — воскликнул он. — Откуда он взялся? Здесь журавли не водятся. Скорей надо спасать его, скорей!
Он осторожно спустился и протянул к журавлю руку. Обычно раненый журавль опасен для человека. При случае может даже клюнуть в глаза. Такое случалось с охотниками. Но Алеша не охотник. Журавль понял, что этот человек идет к нему с добром, и смирно ждал его.
— Потерпи, пленник крылатый! — ласково говорил Алеша. — Сейчас мы тебя выручим.
Вдвоем с Ярошкой они подняли журавля наверх, там у него был еще более несчастный вид.
— Пошли к Радужнице, — сказал Алеша. — Журавля напоим и вымоем. Да и тебе надо умыться, а то мама испугается, глядя на тебя.
Ярошка сильно ушибся, когда упал на кусты. Но он не жаловался, шел гордо. Он ведь не с забора упал или с дерева, а спасая живую душу — журавля. На речке Ярошка вымыл руки и лицо, а Алеша напоил журавля, смыл с него кровь. И нес потом его домой на руках.
Бабушка Анисья обрадовалась птице.
— Ах ты, журавушка, птица залетная, — ласково приговаривала она. — Откуда ты? Может, из лесов наших брянских? Земляк, может, мой? Скажи.
Бабушка Анисья не местная, из брянских лесов родом. Она стала вспоминать журавля, который жил когда-то в ее деревне Добрыничах.
— Ребятишки прозвали того журавля Кирюхой. Он откликался на свое имя и не улетал никуда.
— Назовем и мы своего Кирюхой, — решил сразу Алеша. Ему хотелось, чтобы обрадовалась бабушка: новый Кирюха напоминал бы ей того Кирюху из родной деревни. Бабушка Анисья была довольна и все вспоминала разные истории, которые случались с Кирюхой из Добрыничей. А на измученного журавля она глядела с жалостью.
— Вроде как в плену побывал у немца. Ослабел. — И уговаривала: — Ты поешь, поешь, Кирюха. Чем накормить тебя? Хлеба ты не хочешь, картошки тоже. Помрешь ведь так, — сетовала она. И вдруг вспомнила. В Добрыничах журавли таскали горох с поля, лакомились им. Может, Кирюху угостить горохом? Насыпала горсточку — Кирюха клюнул. Раз, другой, зернышко по зернышку — все склевал.
— Будешь жив! — обрадовалась бабушка Анисья.
Алеша принес мелкой рыбешки. Кирюха и ее охотно съел.
— Будешь жив обязательно! — еще уверенней воскликнула бабушка Анисья.
И пошла вместе с Алешей и Ярошкой устраивать жилье для Кирюхи.
КИРЮХА И ЛЮДИ С ИХ МЫСЛЯМИ
Вера Николаевна вернулась с работы к вечеру. Она часто так. Уйдет — солнце из моря всходит. А возвращается домой, когда солнце уже собирается скрыться за горами.
Алеша рассказал, как Ярошка выручал журавля и как потом спасли они его вместе. Вера Николаевна посмотрела на исцарапанного Ярошку и поцеловала его.
— Спасибо тебе, сын! — сказала она второй раз в этот день. — А раны твои и царапины заживут.
И она очень добро улыбнулась Ярошке. Наверное, она, как и Ярошка, вспомнила трудный день в их жизни. Они его никогда не забудут. А случилось вот что в тот день, о котором они вспомнили. Сначала было весело. Они с мамой плавали, смотрели просто так на море, рассказывали друг другу смешные истории. Потом расстались. Мама пошла домой, а Ярошка к ребятам. Перед вечером к ней прибежала соседская девочка, дочь дяди Андрея.
— Скорее идите! — закричала она. — Ярошка чайку подбил из рогатки. Ребята собираются ее в огонь бросить. Костер они там жгут. Ой, скорее!
Вера Николаевна побежала за девочкой. Там, где они сегодня загорали с Ярошкой, собралось много ребят. Трое больших ребят с Ярошкой гоняли чайку по берегу, свистели, бросали в нее камнями. Она не могла взлететь, потому что ее ножки и крылья были перевязаны проволокой.
— Эй! — услышала Вера Николаевна. — Эй, Ярошка! Бросай чайку в костер. Смотри, как он разгорелся.
Ярошка не успел бросить, он увидел маму.
— Дай мне чайку, — сказала она тихо.
Тот испуганно взглянул на нее и подал птицу. Вера Николаевна молча раскрутила проволоку на чайкиных ножках и крыльях. Ребята стояли, не смея убежать, сами не понимая почему. Чайка забилась так сильно, что вырвалась из рук и заковыляла к воде, оставляя на светлом песке капельки крови. А Вера Николаевна вдруг заплакала.
— Мамочка! — закричал Ярошка. — Ты из-за чайки плачешь? Не плачь, ей не больно!
— Она живая, — сказала Вера Николаевна, удивляясь, что ее сын не чувствует чужой боли.
— Не больно ей, — пытался оправдаться Ярошка. — Я всегда стреляю в птиц из рогатки. И всегда попадаю. Им не больно.
Вера Николаевна взглянула на него и сказала раздельно, незнакомым голосом:
— Мой сын любит убивать? Он любит мучить живых? Я не знала этого. Ты не человек, если можешь делать такое! Ты фашист! Я не хочу такого сына!
Она взглянула на ребят, которые мучили чайку и собирались ее сжечь, и сказала так же раздельно, как говорила Ярошке:
— Вы жестокие, злые нелюди! Из таких палачи вырастают.
Она подняла лежащую на песке чайку и понесла ее домой. Никогда еще Ярошка не замечал, что его мама так сильно хромает. Он бросился следом, не думая о том, что ребята могут посмеяться над ним. Но они и сами были смущены словами Веры Николаевны и молчали. Им таких страшных слов никто не говорил. Ярошка бежал за матерью и, стараясь заглянуть ей в глаза, твердил:
— Мама, я не фашист. Я не мучил ее.
— Ты был рядом, — ответила мать, — но не защитил ее.
Она шла берегом и не видела ни моря, ни берега, ни плачущего Ярошку. Она видела девочку в сарафане с вышитыми белыми чайками. Вот эта девочка бежит по берегу. Ей трудно, она проваливается в песке. Но она не смеет остановиться. Немец с автоматом командует: «Бегом!» Девочка теряет силы, падает и снова поднимается. «Шнель, шнель! Быстрее!» — веселится немец, целясь из автомата. На косогоре стоят другие немцы и смеются. Девочка в светлом сарафане представляется им птицей, а немец — охотником.
Над морем носятся чайки и кричат отчаянно и скорбно, жалея девочку в голубом сарафане. А она молчит. Она понимает, что никто не может спасти ее. Потому что идет война и в Радугани немцы. Она не плачет. Зато русские женщины, видевшие ее, плакали от горя и оттого, что не могли ей помочь. Так же, как не могли помочь девочкиной матери, которую только что расстреляли немцы.
Немцу надоело гонять свою жертву. Он выстрелил в нее и ушел. И тогда женщины унесли раненую девочку.
О ней вспомнила Вера Николаевна, когда возвращалась домой с чайкой. Будто не чайку сегодня гоняли по берегу, а человека. Ту девочку в голубом сарафане.
Сзади, не переставая, скулил Ярошка.
— Мамочка, скажи, что я не фашист.
Он знал, что нет на свете ничего хуже фашистов. Об этом часто говорили в Радугани. Здесь их помнили люди с войны.
Вера Николаевна не отвечала. И, только остановившись у калитки, сказала:
— Помнишь, я рассказывала тебе про девочку, она была тогда чуть старше тебя. Я рассказывала, как гонял ее немец с автоматом по берегу.
— Помню, — заторопился Ярошка, обрадовавшись, что с ним заговорили. — Это же ты была, мама.
Но Вера Николаевна будто не слышала Ярошку и продолжала:
— Немцу захотелось ее убить. Просто так. Он считал, что ему позволено убивать. Наверное, в детстве он любил мучить все живое. И птиц, и зверей — все, что он мог осилить. А потом он людей стал мучить. Потому что нечеловеком был.
И Вера Николаевна снова посмотрела на Ярошку, как на чужого.
— Я ненавижу жестоких, если это даже и сын. Уходи от меня навсегда! — сказала она и закрыла перед ним дверь.