Она смыла с чайки кровь, перевязала и положила ее на коврик.
Чайка лежала недвижно. Вера Николаевна тоже не шевелилась, смотрела опечаленно перед собой и думала о чем-то трудном.
Из-за тонкой стены доносился разговор. Ярошка оправдывался. А в ответ выговаривал ему суровый и осуждающий голос бабушки Анисьи. Потом голоса смолкли, и Вера Николаевна уснула. Ночью ее разбудила бабушка Анисья.
— Беда! Ярошке плохо. Плачет, мечется, жар у него.
Тревожные слова бабушки Анисьи заглушались раскатами грома. Все звенело и рассыпалось. А у самых окон билось и шумело море. Была сильная гроза.
— Говорю я тебе, — повторяла бабушка Анисья, — огнем пылает Ярошка! Плохо ему.
Вера Николаевна сразу вскочила и побежала на половину бабушки Анисьи. Молнии били в горы, рассыпаясь над Радуганью. А море бурлило все сильнее, пугая своим шумом. В комнате у бабушки Анисьи горела свеча, электрический свет она выключила из-за грозы. На диване метался Ярошка.
— Сыночек, что же это ты? Успокойся! — ласково говорила Вера Николаевна. Но Ярошка не слышал ее. — Сейчас я за врачом сбегаю, — засуетилась она. — Обязательно нужен врач!
— По такой-то грозе! Страшно ведь там! Не ходи! — испугалась бабушка Анисья.
Но Вера Николаевна уже бежала по пустынным улицам, на самую окраину Радугани.
Ночью Ярошку увезли в больницу. Нашли у него какую-то странную болезнь. Врач сказал: «Нервное потрясение».
После больницы он еще некоторое время лежал дома. Тут же в комнате жила чайка. Она, как и Ярошка, выздоравливала медленно. И за это время больные привыкли друг к другу. Когда чайка окрепла, Вера Николаевна сказала:
— Пора ей на волю. Пусть летит к своим чайкам.
— Конечно, пора, — обрадованно согласился Ярошка.
Они выпустили чайку далеко за Радуганью, чтобы не обидели ее снова местные мальчишки. Чайка неловко заковыляла по берегу, будто разучившись летать. Потом подпрыгнула и взлетела. Ярошка посмотрел ей вслед, виновато улыбнулся и сказал:
— Мама, скажи, что я не фашист. Скажи!
— Ладно, Ярошка. Ты прости меня за эти слова. Сильно я тебя обидела. Но мне было жалко чайку. Я никогда тебя не назову так. Только ты запомни на всю жизнь эту чайку. И еще помни: когда ты мучаешь птицу или зверя — мне больно от этого. Я не хочу, чтобы из моего сына вырос жестокий человек!
Ярошке хотелось закрыть уши, чтобы не напоминала ему мама о чайке. От этих воспоминаний ему становилось тоскливо. Вера Николаевна взяла его за руку, посмотрела добрыми грустными глазами и сказала:
— Я тебя прошу на всю жизнь — защищай слабых. Ты ведь сильнее всех птиц и зверей. Потому что ты человек!
Ярошка строго и сосредоточенно сдвинул брови. Он хотел сказать маме, что запомнит ее просьбу и что он будет защищать всех, кому нужна его помощь.
— Рогатку я выбросил. А ребята пусть только тронут кого, я им дам! Правда, мама, я никого сам не трону: ни птиц, ни зверей. Я их буду защищать.
Над морем носились три чайки. Может, их чайка посреди? Вон та, серая? Издали они все похожи. Но свою, выхоженную, они обязательно узнают.
Чаек становилось все больше. Они кружились над людьми — матерью и сыном, которые очень любили друг друга и которые чуть-чуть не потеряли друг друга, потому что один человек не мог простить другому жестокости.
Чайки носились с шумом и криком, ныряли, взлетали и снова исчезали, и было радостно смотреть на них, живых и веселых.
Вот о чем вспомнили сразу Вера Николаевна и Ярошка при виде Кирюхи. И улыбнулись друг другу. Вера Николаевна оттого, что Ярошка уже начал исполнять ее просьбу — жалеть птиц и зверей. А Ярошка улыбался оттого, что мама была им довольна.
А у бабушки Анисьи Кирюха тоже пробудил воспоминания. Целый вечер вспоминала она свой родной край. Будто и в самом деле принес ей оттуда Кирюха весточку, вернул ее в давнее-давнее время.
Бабушка Анисья то дом свой в Добрыничах вспоминала, то лес. Больше всего ранняя весна ей вспоминалась, ведь журавль — весенняя птица. Там, в брянских лесах, весна не такая, как в теплой Радугани на Черном море.
— Весной мы вроде пчел, — говорила она, — те улей ищут, а мы — сухие проталины: игры-хороводы водить. — И вдруг бабушка Анисья тихонько запела хороводную песню:
И вот станем все мы в ряд, поем переливчато, просительно:
Бабушка Анисья подбоченилась и запела скороговоркой, показывая руками, как надо сеять мак:
Она разрумянилась, а ее единственная сережка поблескивала красным огоньком.
— Потом пели-рассказывали, как убирают мак, как ломают его, как высыпают. Красиво это у нас получалось. Такое и на сцене не увидишь, — заключила бабушка. — Хорошо у нас было!
Вера Николаевна улыбнулась сочувственно:
— Любите вы свой край, бабушка Анисья.
— А кто ж родины своей не любит! Нет для человека милей родного края ничего. Вроде бы и хорошо тут, а тоскует душа по лесам нашим брянским с березами да с грибами-боровиками, с малиной-смородиной.
Море, что ж сказать, красивое. И кормит оно. Много тут всякой живности — не помрешь с голоду. А вот сколько лет тут я живу, а другой раз так затоскую по деревне своей — птицею бы улетела туда. И заноет сердце. Помню я себя девчонкой в нашем дремучем лесу. Вот мы ищем ранним летом сладкую траву, по-деревенски ма́слушка называется, а как по-ученому, не знаю. Ножка у нее короткая, в высокой траве не сразу найдешь. Маслушка всегда прячется, надо уметь ее искать. Бывало, сядем гуртом, разгребаем высокую траву и приговариваем складно: «Ма́слушка, слу́жка, где твоя дру́жка?» И сразу находится маслушка, а рядом — другая. Они рядом стоят. Корешок в ней по виду на чесночный зубок похож, а вкусный, маслянистый и ароматный, вкусней яблока.
Бабушка Анисья даже зажмурилась от воспоминаний. Про лес она бы рассказывала не переставая. Ей там все знакомо, как в саду. А в войну там люди спасались от врага и боролись с ним.
— Ох, и шумел же он в войну, — рассказывала она задумчиво. — Правильно поется в партизанской песне про брянский лес. Помню — немцы кругом, только Добрыничи свободны. Потом дознались каратели про нас, приехали в черных шинелях. Похватали старых да малых — всех уничтожили… За то, что не покорилось село наше врагу, что оно было красное, партизанское.
Сама бабушка Анисья в то время у партизан была. Потому и жива осталась. Отомстили тогда партизаны карателям за наших людей. Страшный был бой.
— Да, — вздохнула она, — лихо в войну было на Брянщине. Шумел он, наш родной брянский лес. Грозно шумел.
Бабушка Анисья, вспоминая войну, горестно качает головой. И сережка в левом ухе раскачивается тоже медленно и горестно. Другая сережка потерялась в лесу еще в войну.
— Бабушка Анисья, спойте про партизан, — просит Ярошка. — Спойте!
Она запела про то, как сурово шумел брянский лес, и сосны видели, как шли партизаны на немцев и как там в лесу разгорелся сильный бой. А командир командовал: «Громи захватчиков, ребята! Громи!» И разгромили их.
Бабушка Анисья даже прослезилась от этой песни. Она напомнила ей снова про очень трудные дни и про героев-партизан.
Разошлись в тот вечер поздно. Это Кирюха виноват, из-за него сегодня было столько разных воспоминаний у людей.
А Кирюха и не подозревал об этом. Он спал, примостившись на одной ноге. Вот взмахивает он крыльями и летит, летит с журавлями, возвращаясь на родину из далекой Индии. А может, еще из более далекой страны. Журавли торопятся одолеть беспокойный путь. Где-то в российских селениях их ждут люди. Там милая родина. Передохнув немного, они снова летят. Сильные подбадривают ослабевших, на лету подхватывают их, не дают упасть. Еще, еще несколько перелетов, и желанная земля встретит их.