Журка, вспоминай меня, ладно? Меня и другие будут вспоминать, но многие, даже твоя мама, скажут, наверно: жизнь у него не удалась. Это неправда! И ты про это не думай. Ты вспоминай, как мы расклеивали в твоем альбоме марки, говорили о кораблях и созвездиях, а вечерами смотрели на поезда.
И учись летать высоко и смело.
Ты сумеешь. Если тяжело будет — выдержишь, если больно — вытерпишь, если страшно — преодолеешь. Самое трудное знаешь, что? Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь, наверно, они и в самом деле правы. Может случиться, что правы. Но если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай по-своему. Не оправдывай себя чужими правильными словами.
Прости меня, я, наверно, длинно и непонятно пишу… Нет, ты поймешь. Ты у меня славный, умница. Жаль, что я тебя, кажется, больше никогда не увижу.
Никогда не писал длинных писем. Никому. А теперь не хочется кончать. Будто рвется нить. Ну, ничего…
Видишь, какое длинное письмо написал тебе твой дед
Юрий Савельев,
который тоже когда-то был журавленком.»
Журка дочитал письмо и сразу, не сдерживаясь, заплакал. Его резанули тоска и одиночество, которые рвались из этого письма. И любовь к нему, к Журке, о которой он не знал. И ничего нельзя уже было сделать — ни ответить лаской, ни разбить одиночество…
Напрасно дед боялся, что Журка чего-то не поймет в письме. Он понял все. В дедушкиных словах (будто не написанных, а сказанных негромким хрипловатым голосом) были не только печаль и любовь. Была еще гордость.
И поэтому в Журкиных слезах, несмотря ни на что, тоже была гордость…
Он спрятал шелестящий лист в конверт, а конверт под рубашку. Письмо было только ему. Одному-единственному. Он не хотел сказать о нем даже маме. Не потому, что здесь какая-то тайна, а просто они с дедом всегда говорили один на один, и сейчас был последний разговор.
Журка толкнул оконные створки. Холодные капли застучали по широкому подоконнику. Журка поймал несколько капель, провел мокрыми ладонями по лицу. Вытер его рукавом.
— …Ты опять открыл окно!
— Все равно нет грозы. Простой дождик.
Журка старался говорить обыкновенным голосом, но разве маму обманешь? Она торопливо подошла.
— Ты плакал?
— Вспомнил дедушку, — без всякого обмана сказал Журка. Потом встряхнулся. — Пойдем, я тебе помогу…
Они с мамой долго разбирали вещи. Развешивали одежду, расставляли по подоконникам посуду. Один раз Журка спросил:
— Мама, а дедушка умер сразу?
— Да, сынок. Он потянулся к верхней полке, чтобы взять книгу, и вдруг упал. У него как раз сидел сосед, который пришел за книгой…
— А разве дедушка знал, что скоро умрет?
— Почему ты решил?
— Ну… — сбился Журка (письмо лежало у него под рубашкой). — Он же завещание написал…
— Что ж… конечно. У него было уже два инфаркта, и последний год каждый день болело сердце…
«А таскал меня на плечах», — подумал Журка и через рубашку погладил письмо.
В это время приехал папа, злой и веселый. Злой потому, что контейнером с багажом на станции «еще и не пахло», хотя отправили из Картинска месяц назад. А веселый потому, что заехал в мебельный магазин и «ухватил» там две модные деревянные кровати и неширокую поролоновую тахту — для Журки. Кровати маме понравились, а про тахту она сказала:
— Ничего. Только цвет скучноватый.
— Зато недорого. Да и не было других. Не спать же парню на полу…
Грузчики и отец втащили тахту в комнатку. Журка скинул кроссовки, вскочил на нее, попрыгал. С тахты можно было дотянуться до верхних полок, куда Журка еще не добирался. Теперь он подпрыгнул и выхватил из ряда книг томик в желтой облезшей коже. Неловко повернулся и чуть не полетел на пол. Папа его подхватил.
— Не скачи, шею свихнешь… Дай-ка взглянуть. — Он взял у Журки книгу и открыл ее с конца.
Покачал головой:
— Ну, насобирал дед музейных ценностей. И где только деньги брал?.. Юля, ты глянь…
Мама подошла, и он показал ей и Журке на обороте обложки лиловый штамп и размашисто написанные цифры: 65 р. Провел глазами по полкам.
— Это еще ничего. Есть томики — по полторы сотни стоят… Вот наследство! А, Юрка? Я спрашивал знающих людей, они говорят, что есть специальный магазин, где эти книжки за такие суммы продают и покупают…