И вдруг Орлик пропал. Вышел погулять и не вернулся. Весь дом — да что там дом — вся улица пустилась на поиски пропавшего, узнав, что Мария Эразмовна слегла от огорчения. Но первыми на след напали мои собеседники — мальчик и девочка, «разведка интересных дел».
Увидели плачущего дворника и, между прочим, поинтересовались причиной его слез. Узнали и от ужаса дара слова лишились. Стояли, немые от возмущения, и слушали пьяную исповедь дворника, в котором заговорила вдруг совесть: и про мужчину в синем ватнике, и про женщину в зеленом пальто, и про собаку среднего собачьего роста…
Обретя дар слова, отругали дворника и бросились к Марии Эразмовне.
Теперь я знал все, кроме одного: как помочь хозяйке Орлика? Нет, вру, знал! Знал с самого начала. Как только прочитал объявление.
Я должен был пойти домой, взять своего Рекса и одолжить его (Одолжить! На большее, увы, я не мог решиться) человеку, «терпящему бедствие». Я знал, Рекс не удивится переселению на новую квартиру. Он привык к этому. Уезжая в командировку, я всякий раз доверял его попечению друзей.
Я так и сделал. Зашел домой и, как на прогулку — поводок в руке, — повел Рекса к Марии Эразмовне.
Вот и квартира № 3. Но позвольте, там ведь полагается быть тишине? В квартире № 3 живет старый, слабый человек, к тому же убитый горем, — а я слышу веселый смех, а я слышу задорный собачий лай…
Я нетерпеливо распахнул дверь и замер на пороге: комната была полна людей и собак, людей всех возрастов — детей и взрослых — и собак всех мастей и пород. И центром внимания тех и других была седая, лежащая в кресле женщина с гордым, как у орла, профилем и доброй улыбкой на тонких, как ниточка, губах.
Я понял — не один я прочитал объявление. И не один я услышал призыв о помощи.
Рыжая шуба
Никто не видел, а девчонка Маришка видела. Паслось стадо. Коровы ели не ели, а больше сопели, недовольно оттопыривая толстые губы. Не то трава была невкусная, не то той травы было мало. А откуда ей быть на первом выпасе? Едва вылезла — и пожалуйте коровам на закуску. Подрасти не дали.
А как подрасти дашь, когда в колхозе от прошлогоднего сена один запах. Понюхаешь и почуешь, что сарай сеном пахнет. А самого сена нет. С осени не заготовили. Урожая на травы не было.
Вот председатель и велел гнать стадо по первой траве:
— Пусть постригут.
Председатель в молодости был парикмахером и выражался иногда профессионально:
«Я тебя причешу — сам себя не узнаешь» — это когда ругал провинившегося.
«Пусть постригут» — это когда велел гнать коров по первой траве.
И коровы «стригли», сердито грозя кому-то хвостами. Может быть, председателю.
А дед Андрей, пастух, грел на солнце лысину и дремал стоя, ухватившись за посох. Как будто собирался лезть по этому посоху на небо.
Вот что видела Маришка, играя сама с собой в прятки среди неживых еще кустов.
А еще видела, как из лесу вышел рыжий мужик — от шубы и шапки рыжий, — растопырил рыжие руки и погнал куда-то отбившегося от стада теленка.
Маришка хотела закричать — и не смогла. От страха язык отнялся и молчал как убитый, пока мужик был виден. Как будто мужик был колдун и наложил на язык печать молчания.
Но вот мужик скрылся, и язык заговорил. Да так громко, что коровы, задрав хвосты, ударили вскачь. А дед Андрей проснулся, увидел бегущих коров и заголосил:
— Куды-ы?
Потом набросился на Маришку:
— Ты чего?
— Рыжий мужик теленка увел.
Дед Андрей не сразу сообразил. А когда сообразил, сам не свой кинулся по следу. Но рыжий мужик как растаял. А с ним и теленок.
Дед Андрей испугался и погнал стадо домой. Село, увидев стадо, переполошилось. Так было только раз. Да и то на памяти старожилов. Пастух пригнал стадо в полдень. Но тогда началась война. И пастуха напугали пикирующие на стадо самолеты.
А сейчас? Что могло напугать пастуха сейчас?
Маришку окружили и, пока всего не выпытали, из круга не выпустили.
В «рыжего» поверили не все. Одни женщины. И то наполовину. О скотокрадах не слыхали с войны.
У мужчин веры не было:
— Показалось. У страха глаза с колеса.
— А теленок? — не сдавалась Маришка.
— Сам ушел. Шатун.
— Не сам, а с рыжим. — Маришка от недоверия чуть не плакала. — Рыжий сперва так гнал, а потом на четвереньках.
Все опешили.
— Что?!
— На четвереньках, — сказала Маришка, — чтобы незаметно было.
Всех осенило — медведь! Рыжий и на четвереньках…
И все, кто был, бросились к стаду — разбирать телят. У того теленок цел, у этого… У всех. Колхозный пропал. Кузька.
Председателю тоже было жаль Кузьку. Маришке просто так было жаль, а председателю по должности. С него за все спрос.
Председатель пожалел о прежней профессии. Никаких медведей. Иной и зарастет, как медведь, а ничего, справлялся. Пострижет, побреет, причешет — тот сам себя не узнает. А тут…
Председатель разозлился и стал ругать деда Андрея.
Дед Андрей, как громоотвод, слушал молча и грел лысину. Пусть погремит. Узнав, что «рыжий» — медведь, дед не считал себя виновным. Бороться с медведями не нанимался. Нанимался в колхоз, а не в цирк.
Председатель, не проняв деда, плюнул и пошел в контору звонить: искать по колхозам охотников.
Старался зря. Сколько ни звонил, охотников по колхозам не было. Бросил трубку и уставился на дверь. Как будто ждал — отворится дверь и войдет спасение.
Дверь отворилась, и вошел Роман, молодой лесник, в фуражке с козырьком и с гербом, как у всех лесников, и с усиками — одно перышко направо, другое — налево, а посредине выбритая полоска. Председатель оценил. Стрижется и бреется у хорошего парикмахера.
— Роман? — Председатель обрадовался леснику, как ястреб перепелке.
Не мог простить жалоб по начальству: не там, мол, колхоз рубит, не то, мол, рубит. А кому какое дело? Лес у колхоза в вечном пользовании. И пока колхоз существует, он где хочет, там и рубит, что хочет, то и рубит.
Председателя вызвали и растолковали. Автомат у солдата тоже в вечном пользовании. Пока солдат служит. Но палить из автомата солдат может не куда вздумается, а куда нужно и когда нужно.
Председатель понял, но обиделся на Романа: зачем жаловался? И, увидев Романа, обрадовался. Будет на ком зло сорвать.
Председатель нахмурился и угрюмо спросил:
— Слышал новость?
Роман застенчиво улыбнулся и пожал плечами:
— Нет.
— Твой медведь моего теленка задрал. — О колхозном председатель всегда говорил, как о своем.
От удивления глаза у Романа вспыхнули, как лампочки: вот-вот перегорят от напряжения.
— Мой медведь? — в голосе у Романа тревога и недоумение.
Председатель доволен:
— Это и доказывать не нужно. Из твоего леса вышел.
Роман знал, в его лесу медведи не водились. Значит, спустился с гор. Теперь пойдет скотину драть. А кто в ответе? Он, Роман: из его леса вышел.
Конечно, можно и не отвечать. Разве за землетрясение отвечают? Нет, потому что предвидеть не могут. Вот и он, разве мог предвидеть, что рыжий спустится с гор? Ладно, предвидеть не мог. А что потом сделал? Роман задумался. Выход один — идти на медведя.
Роман представил, как это может быть. Худенький, на ножках-ходульках, с ружьем наперевес, он идет на медведя. Идет на медведя, а медведь, рыжая глыба, стоит и ждет, как борец на ковре, растопырив руки и согнувшись буквой «Г»… С таким схватись. С ружьем сомнет.
Но Роману на медведя наплевать. Он упрямо лезет вперед, и медведь, рыжая глыба, вдруг пугается этого упрямства, как порой кошка пугается воробья, и медленно пятится назад. Медленно, потому что пятиться быстрей медведю не позволяет его медвежье достоинство, и наконец исчезает в лесу.
Ах как легко побеждать в воображении! От воображаемой победы Роман сам не свой — боевой и веселый.
Председателю Романова веселость кажется подозрительной: может, над ним смеется? Председатель смотрит на Романа, и Роман, уловив взгляд, становится серьезным. И чего развеселился? Попробуй-ка он наяву схватиться с медведем. А что делать? Придется схватиться. Хоть и не хочется, а придется. На войну тоже никому не хочется. А надо — идут. Вот только ружья нет. А без ружья нельзя. Не будет ружья — он не пойдет. Втайне Роман надеется, что ружья не будет. Потупив глаза, признается: