— А может, талант? — подпрыгнув, спросил Мишка.
— Не дури, — остановил его я. — Знаешь, что Горький сказал про талант. Он сказал: «Талант — это труд». Горький был великим пролетарским писателем и умел разбираться в жизни.
— Ну, что Горький, — канючил Мишка. — Горький так сказал, а есть и по-другому говорят. Мой отец, например, говорит: «Талант — это розги».
— А что, — согласился я, подняв на Мишку глаза. — Может, это и верно. По крайней мере, по отношению к тебе.
— Ну да! — протянул с сомнением Мишка. До него, кажется, дошел смысл этих моих слов. Перспектива быть выпоротым розгами ему явно не нравилась.
— Вот вы все твердите, — после небольшой паузы начал он, — будто я о классе мало думаю. Все в одиночку действую. А разве я виноват, что у вас другого разговора со мной нету, как только об уроках да о школе. Эта школа у меня вот где сидит, — выразительно похлопал он себя по шее. — Вы ведь между собой, хотя бы с той же Ленкой или с Андрейкой, не только о школе разговариваете. А и о рыбалке, и о грибных находках. А я как подойду, опять одно и то же: почему плохо учишься, двоек нахватал.
— Так это ж правда! — не утерпел я.
— Правда! Я от этой правды за версту бегу. Одному, конечно, скучно. Вот сейчас сидел на берегу реки, тебя увидел. Обрадовался. Дай, думаю, подойду, поговорю. Вот и поговорили!
Мне было жаль Мишку. Это он верно говорил: его всегда шпыняли. Но ведь сам виноват.
— Мишка, — говорю я. — Вот ты обо всем здорово рассуждаешь, тебе бы только захотеть, ты лучше нас учиться будешь.
— Ну вот, — пропел Мишка. — Опять двадцать пять.
В это время тихонечко зазвенел колокольчик.
— У кого это? — насторожился Мишка.
— У тебя, — сказал я.
Мишка кубарем скатился вниз, к реке. Схватил леску, стал торопливо выбирать донку.
— Крепко дергает, — крикнул он снизу. — Не иначе килограммовый взял.
Лещ оказался двухкилограммовым, и Мишка долго возился с ним, прежде чем вытащил. Меня он не позвал на помощь. А я не стал набиваться в помощники.
Вот что я хотел сказать о нашем селе, и о нашей реке, и о их месте в нашей жизни. Что касается меня, то я ни за что никуда не убегал бы от этой красотищи. Но Мишке тут угрожала беда. Разве я мог оставить его одного? Единственное, в чем я убедил его, так это подождать до летних каникул. Начнутся каникулы, пройдет неделя-другая, все привыкнут, что мы днями пропадаем на реке, не сразу хватятся. Мишка согласился. Другого выхода у него не было. Отец таки добрался до его дневника, и Мишке крепко попало.
ПОЖАР
В тот вечер, как только я пришел домой, то сразу же стал собираться в дорогу. Достал из кастрюли с супом кусок мяса, завернул его в бумажку и сунул в рюкзак. Туда же положил полбуханки хлеба. Другую половину буханки оставил маме. Она придет с фермы голодная. Потом пошел в чулан и из кадушки достал несколько соленых огурцов. Там же, в чулане, нашел на полке банку сгущенки, сунул и ее вместе с огурцами в рюкзак.
В общем, вещей у меня набралось немного. Я подкинул на руку рюкзак. Не тяжело. Поискал глазами карандаш, взял листок бумаги. Хотел написать маме, куда и зачем я ухожу. Но потом подумал, что таким письмом я подведу Мишку. Он ведь не хочет, чтобы его родители знали, куда и зачем он бежит из дому. Отложил карандаш в сторону. Так он и остался лежать на столе рядом с листочком чистой бумаги. Я посмотрел на портрет мамы. Она была снята местным фотографом вместе с папой когда-то, давным-давно. Хотел сказать маме: «До свидания», но ничего не сказал, повернулся и вышел из дому.
На улице уже сгущались сумерки. Сразу же за водопроводной колонкой я свернул в переулок и мимо огородов вышел на дорогу, ведущую к Медведково. Мне показалось, что на дороге очень светло. Мелькали какие-то отсветы, какие-то багряные лучи. Сначала я подумал, что это отблески зари. Но когда взглянул налево, в сторону оврага, отделяющего деревню от кладбища, то понял, что это не заря, а пожар.
Горел крайний, стоящий на самом выходе из деревни дом. Когда я подбежал, занялась уже кровля. Языки пламени лизали стены, взметаясь вверх. Вокруг дома было уже довольно много народу. Хозяйка его — тетя Груня — бегала тут же, рвалась к объятому пламенем крыльцу.
— Гришатка! Гришатка там! — кричала она, стараясь отбиться от удерживающих ее мужиков.
— Куда ты, куда, Ивановна! — говорили ей. — Все в огне. Куделя пошел туда, если найдет, вынесет.
Пожары у нас в селе были частыми. Мама рассказывала мне, что однажды от случайно загоревшегося дома занялась вся деревня. Большинство строений сгорело дотла. После этого дома стали строить так, чтобы они не стояли сплошной линией, прижимаясь друг к другу. Между кварталами домов стали оставлять промежутки. Их так и называли — «прожогами». Через такой «прожоги» огонь не мог перебраться, и в случае пожара сгореть могли лишь два-три дома, стоящие рядом.