Журавли покидают гнезда
Светлой памяти корейских патриотов и коммунистов-интернационалистов, боровшихся за утверждение Советской власти на Дальнем Востоке, посвящается эта книга
Часть первая
В СТРАНЕ УТРЕННЕЙ СВЕЖЕСТИ
Глава первая
ЮСЭК, ОТЕЦ И ТЕТУШКА СИНАЙ
Юсэк проснулся от грохота. Ветер старался сорвать с крыши лачуги проржавленный лист железа, который и так еле держался, жалобно дребезжа, потом охнул, словно от боли, и угомонился. Ветер перебрался на крыши соседних лачуг, погудел в трубах и, опрокинув на землю корыто, скрылся. И сразу же хлынул дождь. Мотаясь по двору, скулил бездомный щенок.
Юсэку было тепло и покойно на согретой циновке. Набросив на голову просаленный ватник, оставшийся еще от деда, он прильнул щекой к спине отца и опять услышал тихие и ровные удары его сердца. Отец спал, изредка что-то бормоча и вздрагивая. А Юсэку не хотелось спать, не хотелось и вставать. Сегодня дождь — можно валяться сколько угодно! Можно не идти с коляской на торговую улицу, и главное — не нужно приставать к каждому прохожему, уговаривая его проехаться, чтобы за все это получить какой-нибудь паршивенький дэн[1], на который ни в одной захудалой лавке не дадут и горсть чумизы.
Конечно, отец радовался каждому дэну, словно получил бумажный вон[2] или золотой слиток, лежащий под стеклом витрины ювелирной лавки господина Хэ Пхари. Припухшие веки отца жадно щурились, когда он сухими длинными пальцами опускал монеты в холщовый мешочек — в этот самый для него священный предмет на земле. И не сносить голову тому, кто осмелится запустить в него руку! Даже в самые голодные дни старик не позволял касаться мешочка. Его пристрастие к деньгам Юсэк заметил здесь, в городе, куда отец перебрался из деревни после смерти жены, отдав за бесценок фанзу, в которой прожили два поколения его предков.
Дождь не утихал и монотонно стучал по крыше. Приятно валяться на циновке, когда не сосет в животе. Юсэк поднялся. Котелки и миски были пусты, как и вчера, и позавчера, как неделю назад. Хочешь не хочешь, а тетушку Синай вспомнить пришлось. У нее-то он наверняка отведает ухи, которую она готовила из рыбьих голов, собранных в овраге. Хозяева рыбного завода сваливали туда отбросы, а помещики охотно вывозили эту тухлятину на волах для подкормки рисовых плантаций. Не зря старуха Синай называла себя вороной, хвастаясь, что проживет сотню лет. Ей не от кого было ожидать помощи. Муж погиб на строительстве железной дороги, которую японцы тянули с юга Кореи на север, а сына власти упрятали в крепость. Живя в нужде, она никогда не побиралась сама и не терпела попрошаек. «Лучше гнилье из оврага, чем рис из хозяйских рук», — говорила старуха, когда смеялись над ее ухой.
Появившись перед нею, Юсэк весело ее приветствовал:
— Пусть новый день принесет радость моей тетушке!
— Ты кто? — проворно поднимаясь с циновки, спросила Синай.
— Юсэк. Кто еще так рано навестит вас!
Вытаращив на парня подслеповатые глаза, она взмолилась:
— О небо! Почудилось мне, что вернулся мой мальчик! Сегодня двести девяносто второй день, как нет Бонсека. Двести девяносто два дня я не знаю: где он и что с ним? Лучше бы он тогда откусил свой поганый язык, из-за которого теперь мается. Как можно человека при людях обозвать собакой?!
— А вы знаете, за что он Санчира так обозвал?
— Все знают про его прозвище Кэкхо[3], — проворчала Синай. — На то он и служит там. А нашего за язык дернули. Видите ли, ему порядки не по душе. Мне, может, тоже хочется быть дочерью императора. А как ею станешь, если я кровью и телом ченмин[4]. Протягивай ноги по своей циновке. Вранье, что у старой женщины рождаются умные дети. Мне — дурной бабе — было сорок пять, а кого на свет вывела? Дьявола!
— Не нужно его ругать, тетушка Синай, — сказал Юсэк, нетерпеливо поглядывая на кастрюли. — Он и без того наказан.
Синай устало опустилась на циновку:
— Это я не его — себя кляну. Не уберегла глупого мальчика от беды.
Заговорить сейчас о еде было неприлично, поэтому Юсэк подумал, как лучше убраться отсюда, не обидев тетушку: ее теперь не унять, как и его голодный желудок. Нужно смыться, пока она не начала рвать на себе волосы и плакать, понося проклятую жизнь. На сытый желудок, куда ни шло, можно и послушать, а сейчас Юсэк хотел есть, и ничего больше.