Солдат спрыгнул с телеги, с сочувствием поглядел на пленную и, достав из кармана краюху ржаного хлеба, поднес к ее рту.
— Кусай, — сказал он строго.
Синдо отказалась и без злобы поглядела на него. Этот кряжистый мужчина с густой бородой и запавшими глазами внушал доверие.
— Зовут-то тебя как? — спросил солдат, принимаясь жевать хлеб.
— Синдо.
— Гляжу я на тебя, ты как есть — женщина. А на мужиков наших такого страху нагнала, что они подойти к тебе не смели, когда ты связанная в обмороке лежала. Они жгли тебя, а у меня шкура стыла, щетина дыбом стояла. Неужто не было больно?
— Было, — призналась Синдо.
— Пошто тогда упиралась-то? Надобность какая, коль обезоружена? Призналась бы.
— И безоружный может бороться, — сказала Синдо. — Сами вот говорите, как они ко мне, к полуживой, подойти боялись.
— Так и есть, — согласился мужчина. — Вот только зачем — не возьму в толк. Зачем пятерым супротив этакой оравы идти?
— Нас было шестеро, — поправила Синдо. — Старик тоже был с нами.
— Вижу — ты местная, — сказал солдат. — И я — здешний, уссурийский. Земляки, стало быть. Помог бы тебе, да нечем. Разве что — кому из родных что передать?
— Нет у меня родных, — ответила Синдо. — Дети малые, совсем еще несмышленые… — Она не договорила и сидела молча и неподвижно, глядя на солдата, который понимающе кивал головой и что-то бормотал. Наконец, вскинув голову, сказала: — Если хотите, передайте нашим: верила, мол, она в победу и с верой той — погибла.
Солдат не успел ответить, — подошли четыре офицера: атаман, очевидно, со своим ординарцем и уже знакомый японский офицер с переводчиком.
— Странный народ эти корейцы! — воскликнул японец. — Бунтуют у себя в Корее, бунтуют и здесь — в России!
Эти слова были переведены атаману, и тот кивнул.
— Да, неблагонадежный люд.
Синдо ответила по-японски:
— Не менее странными выглядят и японцы: захватив Корею, они пришли в Россию.
— О! — вновь воскликнул офицер. — Вы говорите на языке Великой империи! Это похвально! Это облегчит нам переговоры. Хотелось бы знать, что вынудило вас — кореянку — влезть в русскую междоусобицу?
— Подобный вопрос могла бы задать и я вам. Но прежде отвечу я. Победа революции в России — кратчайший путь к освобождению Кореи.
— Но у господина Ленина вряд ли хватит времени думать о вашей Корее. Когда горит свой дом — чужой тушить не станешь. И все-таки я бы советовал вам быть благоразумней. Жизнь у человека одна.
— Что же вы предлагаете? — настороженно спросила Синдо.
— Здесь проживают много корейцев. Мне нужна личность, способная повлиять на них. В этом отношении вы могли бы быть нам полезны.
— Можете не продолжать, господин офицер, — выпрямившись с трудом, прервала его Синдо.
— Речь идет о другом: о вашей жизни или смерти.
— А хотите — я открою причину вашего беспокойства?
— Говорите.
— Выстрел в меня — это смерть одного человека. Мое отречение — это выстрел в тех, кто верил и верит в победу нашего дела, верил в меня. Это выстрел в спину революции. Не предпочтительней ли погибнуть одной?
— Выстрел в революцию уже прозвучал, — лениво протянул Макура. — Вы знаете, что произошло с Лениным? На него было совершено покушение.
Синдо не могла скрыть своего потрясения да и не пыталась этого делать. Прижавшись спиной к телеге, она впилась в глаза японца.
— Неправда…
— Это такая же правда, как и то, что с запада идут в Россию немцы и французы, а с востока — мы и американцы, — сказал Макура. — На наш взгляд, исход борьбы предрешен. Но вы… вы должны подумать о себе.
— О себе, — усмехнулась Синдо. — Разве Донсен, которого вы расстреляли, думал о себе? Разве думал о себе старик, которого вы сожгли? Разве о себе думали десятки и сотни наших людей, павшие от ваших рук? Нет, вам никогда не понять, для чего народ жертвует собой.
— Что ж, оставим времени рассудить нас. Жаль, что вам придется умереть. Не всякий способен сделать себе харакири. Далеко не всякий.
Макура приблизился к Синдо и, бегло оглядев ее, приказал переводчику принести пленной что-нибудь поесть.
Уходя, он добавил:
— Многие годы я служил в Корее и представлял людей этой страны совсем не такими, как вы. Буду откровенен — я недооценивал их. — Вдруг, вспомнив что-то, остановился. — Там, в бараке, — сказал он, — дожидается ваш муж. Я разрешу ему подойти к вам.