Писала она часто и каждый раз про женитьбу справлялась. А потом пришло письмо, написанное незнакомым почерком. И вот они, Егор и Петр, в дороге, чтобы склонить головы над могилой. Не придется им больше увидеть доброе лицо матери и худое, всегда строгое, отца. Поклонятся только земле… Не поверить письму было нельзя — адрес и фамилия указаны точно. Видать — писал кто-то из близких. Да и как не поверишь, если по всему краю только и говорили о событиях на Ленских приисках.
Вокруг приисков по всем дорогам были расставлены надежные посты. Ни уговоры, ни письма, ни слезы женщин не могли разжалобить полицейских. А Марине требовалось срочное лечение. Она слегла и не поднималась более трех суток. Везти больную обратно было куда рискованней, чем оставлять в душной и тесной сторожке, забитой до отказа людьми. А тут еще и почтовики уехали к заимкам и заедут сюда не раньше, чем через неделю. Петр и Егор не отходили от Марины, дежурили поочередно. Мужики и бабы с детьми вперемешку спали на полу, укрывшись кто чем мог. Воздух был спертым от махорочного дыма, пота и сохнувших у буржуйки портянок. Только к утру пятого дня прибыли с приисков подводы. Петр и Егор поняли, что увидеть могилу родителей им не удастся, и решили, как и другие, возвращаться назад. Кинулись люди к возчикам, а те заупрямились. Отдали братья все деньги, припасенные в дорогу, — согласились они тогда взять только больную и Петра, назвавшегося ее мужем.
Марина лежала на сене, под шубой Егора, а сам Егор остался в сторожке в одной косоворотке. Привез Петр Марину в свое село, врача позвал. Поднялась она, а кашель остался. «Что же ты со мной возишься? — спросила как-то у него. — Нравлюсь, что ли, тебе? Или просто человек ты сердечный?» «Не время про то говорить, — ответил Петр. — За родителей наших да муженька твоего отомстить надо». Марина ничего не ответила, только засуетилась, прибирая в избе. И по молчанию Петр решил, что муж ее погиб. Марина окрепла, и, когда приехал Егор, она заторопилась домой в Читу. Там, мол, ее сын и мать дожидаются. Провожали вдвоем с Егором. Садясь в поезд, Марина сказала Петру: «Выходил ты меня, Петр. Спасибо тебе за все… — сказала и в глаза ему открыто глянула. — А горюю я об отце. Теперь еще и ты…» Многое хотел сказать ей Петр, но поезд уже отошел…
Лето в том году было дождливым. Травы поднялись сочные и густые — только успевай косить. Много корма свезли хозяину. Так что было на что жить братьям. А вот радости особой Петр не ощущал. Скучал по Марине. Стояла она перед ним, заслонив все: луга, леса и солнце. Егор давно это заметил и как мог отвлекал брата: то на охоту звал, то лодку латать гнал или избушку проконопатить. А иной раз и водочку откуда-то приносил, говорил, что исцеляет. Хмелели, а Марина так и не сходила с языка. Рассердился тогда Егор: «Что же ты, страдалец, ее адреса не взял? Написал бы, что, мол, нет покоя тут без вас, Марина Федоровна. Упомянул бы, что и река течет под боком: нырну, мол, и будь здоров — и нет больше того Петра, который про вас думал и любил так жарко, что решил остудиться в холодных водах. Глядишь, тут и она!» Смеялся он тогда вместе с Егором, а на деле хоть и вправду топись — не совладать было с собой.
Прошло лето. И осень на исходе. Времени много кануло, а он, Петр, все еще жил необъяснимым предчувствием встречи с Мариной.
Зима тогда, как назло, была злющая. Метели заносили снегом избы, лесные чащи. Дороги прятались в сугробах. Злились и лесорубы, что просиживали попусту заработки.
Ночами мороз крепчал. И тогда сдавленный льдами Амур ухал. Под тяжестью снега крошились старые обледеневшие кроны деревьев. Неугомонно выла пурга. В такие дни Егор отлеживался на печи. А Петр любил помечтать у застывшего окна.
Тепло в избушке, не продувает: стены из толстых срубов проконопачены на совесть. Избушку эту отец сам срубил. Только вот жить в ней ему не пришлось. Выходит — зря он покинул родные края. В здешних краях не уважали украинцев, считали их чужаками. Мать не побоялась осуждения, пошла за отца, и побрели они вдвоем скитаться по краю. На Амгуньских и Зейских приисках добывал он золото. Много за то добро, что из студеной земли кайлами выдалбливал, здоровья растратил. До старшего промывальщика поднялся. Теперь мог и штаны сменить, лапти скинуть. И на плечи жены обновку набросить.