В девятьсот шестом году корейские рабочие предъявили администрации требование отпускать им продукты наравне с русскими рабочими и ввести восьмичасовой рабочий день. Отец дружил с корейцами. Он тоже в этом краю был чужаком. Пошел охотно с ними против компании Тимптона. По всему округу народу поднялось более семи тысяч. Местные солдаты не смогли усмирить бастующих. Тогда из Благовещенска другой отряд вызвали. И потопили забастовку в крови. Отец уцелел. Бежал оттуда. Да скоро опять на прииски подался, на Ленские. И погиб… А отцова изба стоит и прячет его детей от холода, согревает.
Весна запаздывала. Ни теплые ветры, ни яркое солнце не в силах были быстро растопить сугробы слежавшегося снега. Но вот затрещал лед на реке и загрохала во всю мощь шуга… Ожил Амур, зашевелился.
И снова пришло лето, за ним осень. А Марина все молчала. Уже собрались было братья тронуться на заработки, когда она пришла, держа в руке чемодан. Протер Петр глаза — на этот раз Марина не исчезла. Она стояла, улыбаясь смущенно и радостно. Растерялся он вконец — лицо намыленное для бритья не вытер, полотенце, повязанное вокруг пояса, не снял и, сунув босые ноги в валенки, кинулся навстречу. Он не слышал, как кричал и смеялся ему вслед Егор. Стоял, глядя на Марину, и ошалело улыбался. Марина взяла его руку, сказала виновато: «Не писала оттого, что хворала. А кому я такая нужна? Боялась, помру, не увидав тебя. Увидела, слава богу».
Свадьбу справили скромно. Гуляли впятером, еще сосед с женой были. Вынули из мешков припасенные в дорогу печеные картофелины и рыбу вяленую. Брагу сосед принес. Прошла свадьба не шумно, с тихими песнями под гармошку Егора. Через день Егор ушел один. А он, Петр, стал поденно батрачить у кулака: косил овес, скирдовал солому.
В избе стало уютно.
Из старого тряпья Марина сшила шторки на окна и двери. Побелели наволочки и простыни. Исчезла паутина на потолке, и стекла стали прозрачные, и полы выскоблены.
Управившись с делами, Марина шла в лес. Любила она лес, особенно на зорьке, когда воздух наполнен запахами мха и смолы, когда в звенящем воздухе слышатся голоса проснувшихся птенцов. Любила и посидеть у таежного ключа, касаясь рукой студеной воды. Томилась она без сына, которого забрал Чо Сон еще задолго до ее приезда с приисков. А тут еще холода наступили. И старая простуда, дремавшая в ней, дала о себе знать. Таяла Марина, будто снежинка на ладони. Потому Петр и на заработки пойти не мог. Решил он тогда вызвать мать Марины. Она приехала скоро. Евдокия Павловна была строгая, но сердечная. Узнав, что он собирается из дому, возмутилась: «Куда это ты пойдешь на зиму глядя? И где нонче добром-то платят? Родители твои и отец Марины тоже скитались и за правоту свою полегли. Сиди уж ты дома…» «А жить как будем?» — спросил он. «Проедим, что у меня скоплено, а там лето, — сказала Евдокия Павловна. — А в тепле и мухи оживают. Три десятины — это тоже земля. На телочку соберем, и будет ладно». Не послушался бы и уехал, но нежданно от Егора деньги пришли. Марина даже стала поправляться. Худенькая и малая росточком Евдокия Павловна не знала покоя: и постирает, и обед из ничего соберет, между делом присядет, чтобы рванье залатать. Только ночами можно было услышать ее тихие, сдавленные стоны. А тут затрещали крещенские морозы. Деньги Егора были на исходе. Рассчитывать на крохотные сбережения Евдокии Павловны не приходилось. Решил он тогда отправиться к Егору, который валил лес неподалеку от Амгуни. На этот раз Евдокия Павловна не смогла удержать. Ушел он с болью в сердце, оставив одних женщин в таежной деревушке.
При ветрах и морозах, утопая в снегу, валить лес дело нелегкое. Работали вместе с Егором. Промерзшие бревна грузили на дровни и свозили к реке, чтобы весной сплавлять к Амуру. Из последних сил старался, чтобы годить мужикам. Им нет дела — кто слаб, кто больной. Им выкладывайся — гнались за заработками. Деньги до копейки отсылал Марине, потому и ходил в своем стареньком, уже не греющем ватнике. И захворал. Тяжело было, не от болезни — оттого, что не мог теперь помогать своим. Письмо от Марины растрогало его и озадачило: