Тыкчен говорил тихо и медленно, с трудом воскрешая в памяти далекое прошлое.
— Мне шел только тринадцатый год, когда в нашу семью привели сноху. Звали ее Чани. Она была старше меня на восемь лет[50]. Понятно — мне, мальчишке, было очень стыдно жить с нею в одной комнатушке, которую нам отгородили в пристройке дома. Я упрямился, не хотел туда заходить и за это всегда получал взбучку от матери. Чани относилась ко мне с уважением, как к мужу и младшему братишке. Кормила, заступалась, когда меня пытались обидеть мальчишки, а вечерами допоздна возилась по хозяйству. Словом, работала как положено. Шли годы. Постепенно я привык к ней, как привыкает малыш к няньке. Теперь не обижался на родителей, что они меня укладывали с нею в одну постель. Ну и как это водится — у нас появились дети: сперва — девочка, позже — мальчик. Жить было трудно, но друг друга мы не обижали. Вскоре погиб в шахте отец. Пятерых детей, не считая моих, нужно было поднимать на ноги.
Я был старшим среди них — и вся тяжесть легла на меня. Пошел добывать кусок хлеба, а меня, подростка, отовсюду гнали в шею. Что только я не делал! И на побегушках у янбаней был, и дворы подметал, и ночами, подобно псу, стерег их амбары, чистил уборные… И за все это мне платили столько же, сколько мог собрать любой бродяга. — Здесь он замолк и долго сидел молча, вероятно затрудняясь говорить о том главном, ради чего и начал разговор.
Потом он задышал свободно, будто ослабилась петля, стягивавшая его шею, и заговорил быстро, как бы боясь, чтобы петля не сдавила ее снова:
— Решили мы тогда поискать счастья в чужих краях. Детей оставили дома, а сами побрели по свету с такими же котомками, как у вас. Жили здесь, в Манчьжурии, потом ушли в Россию. Нелегко было привыкать к чужим людям, не зная их языка и обычаев. Вы не представляете, что такое русские морозы. От них застывают на лету птицы, раскалываются деревья. А к холодному железу нельзя прикасаться голыми руками: обожжет, сдерет кожу. Вот в такие морозы мы строили дороги через тайгу к приискам. Каторжная работа. Правда, заработки были приличные. Но вот я стал замечать тоску в глазах жены. Сперва надеялся, что она скучает по дому, по детям, думаю — пройдет со временем. Ан нет. Дошло до того, что перестала ходить на работу: она лесорубам обеды варила. Как-то прихожу в барак и вижу — ревет Чани. Ну, понятно, стал я ее утешать, а она говорит: «Ты, Тыкчен, молод, у тебя все еще впереди. Не хочу, не могу остаток лет в этом бараке клопов кормить…» И принялась меня упрашивать, чтобы перевез я ее куда-нибудь на заимку. Послушался я ее, терять нам было нечего, и мы двинулись на прииск. А там еще хуже: почти под конвоем на рудники и обратно, будто арестанты какие. Видать, боялись, что люди сбегут, забрав золотишко. Ушли и оттуда. Подались к Витиму, такая река есть. В поселке встретили корейцев. Много я с ними облазил гор да лесов. Тоже тяжело было, зато не даром. Немного золотишка намыли, обменяли его на чеки, бонами называются, вроде бы и зажили. Накупил ей всякой всячины, да и себя не обидел. Мужики там жили разгульно: денег не жалели, особенно на веселье. Оно и верно — другой-то радости не было. Загулял и я, одурел от счастья, что столько денег подвалило. Но снова затосковала Чани. Хватит, говорит, бесшабашную жизнь вести, пора бы и домой возвращаться. На этот раз я и слышать не хотел об уходе. Не мог я отказаться от такого заработка, от друзей, от разгульной жизни. Терпела она, ждала, когда наконец я позову ее домой. А я не хотел замечать того, что происходило с нею. Замутились мои глаза. Теперь они не видели ни ее слез, ни ее тоски… Ничего не замечали, кроме денег и вина. — Тыкчен снова прервал рассказ, снова задышал тяжело, водя руками по шее. Ему было душно, несмотря на холодную ночь.
— Что же дальше-то было? — спросила Эсуги. Увлеченная его рассказом, она теперь не ощущала ни холода, ни страха.
— Вернулся однажды я из тайги, — продолжал Тыкчен, — а Чани нет в бараке, нет и ее вещей. Понял я, что ушла. Долго ждал, верил, что вернется. Потом дошел до меня слух, что Чани уехала в Вондо — и не одна, а с богатым старателем. Не поверил я этим слухам, не мог поверить. Я ждал ее, ждал много лунных недель. А она не появлялась. Тогда я решил, что она ушла домой, в Корею, к детям. Стал и я собираться. Пить бросил, друзей — тоже. Взял чемодан и к выходу, гляжу — она, Чани, стоит на пороге. Бросилась передо мной на колени, умолять стала, чтобы простил. Ничего не утаила и каялась во всем… Лучше бы она соврала, не знал бы я тогда ничего. Простил ли я ее? Не знаю. Но мы ушли вместе. Возвращались вот по этому же пути, мимо Чертова омута. Я шел впереди, выбирая тропу в трясине, она шла за мной. Помню — подул сильный ветер. Он свистел в ушах, донося ее голос, ее слова раскаяния. Ветер был холодный, а внутри меня все горело, жгло до боли. Было страшно обидно. Ведь я отдал ей свои юношеские годы, не отворачивался, когда мои сверстники смеялись надо мной, не стыдился, когда тыкали пальцами в нас. Я жалел ее, не бросил, не поменял на юную девушку. А она… Ведь ради нее, ради наших детей покинул родной очаг и лазал по этим болотам, горам, мерз в тайге, заработал цингу. Нет, не подумайте, что я что-то задумал сделать с нею. Я бы не смог это сделать… Она упала сама, оступившись, провалилась в омут. Она вскрикнула — я обернулся и увидел: она тонула, ее тянул вниз, засасывал омут… А я… я стоял рядом, совсем близко от нее. Хотел подать руку, но не мог, рука меня не слушалась… — Он замолк.