— Вы решили отомстить? Как это ужасно! — с горечью произнес Юсэк.
— Не знаю… Но я не подал руки, — сказал Тыкчен и, помолчав, добавил: — Я хочу знать только одно: оступилась ли она? Или…
— Разве это важно? — прошептала Эсуги.
Тыкчен сидел неподвижно, потом поднялся, взял из мешка трубку и удалился.
Снизу, из лощины, тянуло холодом, доносился крик какой-то птицы, очень похожий на голос человека. Юсэк разгрёб веткой полузагасший костер, кинул на тлеющие угли хворост. За крутым обрывом, над лесом поднялась луна. Юсэк опустился рядом с Эсуги и задумался. Молчала и Эсуги.
Тыкчен вернулся с рассветом. По его воспаленным глазам не трудно было догадаться, что и он провел остаток ночи без сна. Взяв мешок, он сунул в него трубку, но тут же вынул ее и, разломав на две части, кинул в костер, затем, прихватив мешок, стал поспешно спускаться вниз. Юсэк и Эсуги последовали за ним.
Широкое дно лощины было затянуто густой и высокой травой, поэтому Юсэку приходилось шаг за шагом вытаптывать тропу, чтобы Эсуги в своем широком платье могла свободно пробираться сквозь затвердевшие сухие стебли брицы. Вспугнутые косули то и дело бросались в разные стороны, вылетали из-под ног лесные фазаны, слетевшиеся сюда полакомиться семенами трав. Дальше Тыкчен повел их вверх по склону холма, заросшему молодым ельником. Эсуги шла рядом с Юсэком.
— Все-таки я не могу понять: зачем он все это рассказал нам? — прошептала Эсуги, глядя на идущего впереди Тыкчена. — Допустим, хотел исповедаться, — но ведь он знал, что мы не посочувствуем ему?
— Он и не искал сочувствия, — ответил Юсэк. — Словно старую шкуру хотел сбросить. Ты заметила, что он выбросил трубку?
— Конечно. Но почему?
— Он не хочет больше получать успокоение от опиума. Решил, видать, уйти из мира ложного благополучия, чтобы с ясным сознанием ощутить свою тяжкую вину. Мне так кажется.
Эсуги только кивала, глядя себе под ноги.
Они выбрались на равнину и шли, огибая небольшие озерки, берега которых были затянуты молодым камышом. Множество свежих троп тянулись от озера к видневшемуся вдали лесу, откуда, вероятно, приходили сюда на водопой звери. Тыкчен ступил на одну из этих троп и ускорил шаг. Эсуги шла, опираясь на плечо Юсэка, и все же часто спотыкалась. Ему больно было видеть ее избитые в кровь ноги, слышать ее тяжелое дыхание. Остановившись, он поднял ее на руки и, напрягая последние силы, зашагал быстро, то и дело сбиваясь с тропы и бормоча не столько ей, сколько самому себе: «Вот сейчас, сейчас доберемся до леса, а там отдохнем. Мало, совсем мало осталось идти». Но его силы тоже были на исходе.
— Что с нею? — спросил Тыкчен, обернувшись. — Ей опять плохо?
— Устала она, — сказал Юсэк, сдерживая дыхание.
Положив на землю мешок, Тыкчен помог усадить Эсуги на землю, сел сам и язвительно усмехнулся:
— Усталость пройдет. Моя Чани тоже вот так же валилась с ног, когда мы лазали по приискам. Я ее тоже на руках да на горбу по сугробам через тайгу таскал.
— Вы говорите, будто сожалеете, что делали доброе дело. Разве за это упрекают себя?
— А если на добрые дела отвечают злом? — сердито бросил Тыкчен. — Сложно все это понять. Скорей можно рехнуться. Раньше хоть трубка спасала. Сейчас и ее нет. Как же теперь жить с чистыми глазами, с ясной памятью? Как обойти омут, который затянул Чани?