К полудню управились. Стол ждал новобрачных. Невеста с женихом вышли из барака. Их сопровождали Синдо и Ир. Эсуги выглядела очень красивой в своем национальном наряде — чогори и красной чхима[52]. Юсэк тоже был неузнаваем в солдатской форме. Их провели к столу, усадили на почетное место. И началось! Потекли в стаканы и кружки настойки из ягод, извлеченные хуторянами из погребов, заплескалась в бутылях хмельная брага. Первое слово командиру.
— Дорогие наши братья! — начал он, волнуясь. — В это трудное для Советской России время вы пришли сюда и взялись за оружие, чтобы помочь нам отстоять завоеванную свободу. Я называю вас братьями потому, что люди, живущие схожими мыслями, не могут быть чужими. Наше братство скреплено кровью погибших друзей. Мы никогда не забудем имена славных хлопцев соседней Кореи, которые навечно остались в этой земле. И кто знает, что будет и с нами, но жизнь продолжается. И ради светлой жизни я и хочу осушить свою чарку!
Дружное «Мансей!» поддержало русское «Ура!». И покатилось двуязычное эхо по долинам и по взгорьям.
В разгар веселья вновь появился Игнат. В руках он держал живые цветы. С важным видом преподнес он эти цветы невесте. Эсуги обняла его и поцеловала в подставленную чумазую щеку.
— Вот это — да! — воскликнул Мансик. — А мы не догадались. Утер он нам носы!
Все смеялись, одобряя мальчика, только Мартынов глядел на Игната строго.
— А ну-ка, подойди ко мне, — позвал он. И когда тот, виновато опустив глаза, подошел к нему, оглядел его внимательно и понимающе кивнул: — Ох, не миновать тебе, боец, домашнего ареста.
— Это за что же? — удивилась Синдо. — За благородный поступок не наказывают.
— Он знает за что, — ответил Мартынов и, не желая при людях обижать мальчика, достал из кармана брюк платок, вытер ему лицо и усадил рядом с собой: — Пока ешь.
…Веселье разгоралось. Мужчины что постарше о чем-то спорили, парни шутили, знакомились с девушками. Сквозь шум, почти разом раздались голоса женщин: «Горько! Горько!»
Юсэк и Эсуги видели, что обращаются к ним, но, не понимая, чего от них хотят, глядели на Ира, сидевшего рядом. И очень смутились, когда тот объяснил русский обычай!
А женщины наседали. Сгорая от стыда, Юсэк коснулся губами щеки Эсуги. И был крайне удивлен, что этому поцелую так сильно обрадовались русские. Им-то какая от того радость? Заглушая смех, возникла песня, задорная, лихая, ее подхватили другие. Мгновенно образовался круг. Кто-то из парней, не удержавшись, пустился в пляс, увлекая за собой девушек. Подбадривая их, взвизгивали и прихлопывали ладонями женщины. И все было так слаженно, будто они только тем и занимались, что пели да плясали. «Сколько же скрытого огня у этих русских людей!» — продолжал удивляться Юсэк. Он был как никогда счастлив и с благодарностью глядел на Синдо. Ему очень хотелось поговорить с нею, извиниться за свою грубость и еще раз замолвить слово за Хагу. Но не решался.
— Тетя Синдо, а вы почему загрустили? — обратилась к ней Эсуги.
— Разве? — очнулась она и вдруг, решительно поднявшись из-за стола и сбросив с себя кожанку, крикнула: — А ну-ка, нашу — корейскую! Тхарен![53]
Схватив со стола опустевшую кастрюлю, Мансик принялся отбивать на ней ритм, а стоявший рядом мужчина тут же запел задорно, покачивая в такт бритой головой. Синдо вбежала в круг. «Идем, Эсуги! Скорей!»
Эсуги смутилась. Она совсем не умела танцевать. Правда, ей приходилось не раз видеть свадебное веселье. Тогда она завидовала всем: и невесте, и жениху, и гостям, теперь же она — сама невеста! Как откажешься! Эсуги приблизилась к Синдо и неуверенно стала подражать ее движениям. «Дётта! Дётта!»[54] — выкрикивали парни, хлопая ладонями по столу. Не устояли и хуторские девчата — тоже принялись, подобно кореянкам, разводить руками и притоптывать. Смеялись все: и старые, и молодые, казалось — нет и не было у этих людей иных забот и тревог.
День уже был на исходе, однако никто не покидал давно оскудевший стол. Возникшая тихая русская песня широко поплыла над лугами и холмами. Поднявшись с земли, Мартынов пошел оседлать лошадь, чтобы объехать посты. Игнат только этого и ждал. Вынырнув из-под стола, он предстал перед Синдо.
— Ты чего надулся, словно бурундук? — спросила она, поправляя сползший на лоб мальчика картуз.
— Я срезал их с горшка, — выпалил тот.
— Это ты про что?
— Про цветы. Ведь все равно без надобности в избе стояли. А невесте, сами видели, от них радость.