Он не пошел гулять, а взял рядно и раньше обычного полез на чердак. Спать не хотелось, лежал и думал о многом, боясь думать об одном лишь Клыбике. С опозданием привезли из местечка в магазин хлеб, и вот на улице ходили люди, переговариваясь тихо, а потом кто-то громко спросил, куда погнали конюхи лошадей в ночное. Там, на улице, был теплый вечер, и Василь припоминал, как вчера они с хлопцами ходили на танцы в соседнюю деревню и какая густая, теплая и без росы была вдоль дороги трава, — говорили, к перемене погоды. И вот ему вспоминался уже другой вечер, такая далекая теперь и все же по-прежнему славная Марина…
В ту пору по деревне разнеслось, что приехала новая учительница. Говорили, что она молодая, красивая. Через несколько дней после этого Василь и сам увидел ее. Он белил в школе стены, когда туда совсем неожиданно зашла она, вся такая загорелая, светловолосая и тонкая — совсем не похожая на учительницу. Особенно красивы у нее были доверчивые, теплые, искренние глаза: казалось, что там непрестанно плавились голубоватые льдинки — так светились ее глаза чистым светом. Льдинки — это он выдумал, потому что взгляд был теплый, ласковый и беспричинно добрый.
Девушка сразу выспросила у Василя его имя и, словно только и было у нее забот, что открыться незнакомому человеку, заговорила:
— Скажите, вам нравится в деревне, правда? Вы все время здесь живете? А я сама напросилась сюда, хотя деревню знаю лишь по газетам. Вы только не смейтесь, ладно? Да вот и в книжках, если где природа описана, я все читаю, читаю… А вы, смотри-ка, большой какой, сильный… Потому что физическим трудом занимаетесь, правда?
Он отвечал что-то, улыбался искренне и вовсе не чувствовал себя застенчивым с нею или неловким, потому что говорить с девушкой было легко, и ничего еще не было в сердце Василя.
А потом был вечер, тот их первый вечер, памятный ему и теперь и не забытый, наверное, и ею… Тогда была вечеринка, самая веселая, песенная вечеринка. А ему как раз легло на душу хорошее настроение. И все началось с того, что Андрейчиков Федор, тракторист, шалопутный хлопец, выпросил у Василя флотскую фуражку с козырьком — давнишний подарок моряка, двоюродного брата. Федор так обрадовался неожиданному приобретению, так забавно клялся Василю в дружбе, перечисляя заодно козыри, которые будет иметь теперь перед другими хлопцами, что Василь развеселился, подобрел, будто не он сам, а Федор сделал ему желанный подарок. Они и на вечеринку пришли вместе, и, как этого требует давний обычай, постояли сначала у порога, осмотрелись… Играли «Сербиянку», старый неведомо кем и когда занесенный сюда танец. Танцевали женщины, с припевками, отчаянно выбивая ногами. Глядя на них, можно было подумать, что в селе праздник. Наверное, женщины шли домой, а на пути стоял клуб с большими светлыми окнами, с переливчатой гармошкой, с веселым плеском бубенцов, и они не смогли удержаться, чтобы не зайти…
Играл Клыбик, очень серьезный и озабоченный, как всегда, когда склонялся над гармонью. Под ногами у него был кругляш, на коленях — разостланный платочек: опасался молодой Клыбик протереть гармонью штаны. И еще любил он, когда наигрывал, чтобы стояла рядом девушка и время от времени вытирала своим платочком его вспотевший лоб.
Наплясавшись, пошли, наконец, домой женщины, и начались настоящие танцы. И тогда подошла к Василю Марина — то ли случайно, то ли поговорить ей хотелось. Он пригласил ее и потом почти весь вечер танцевал с нею, и ему было хорошо. А Марина все боялась, что танцует не так, не по-деревенски, что это заметят и будут смеяться…
И вот сиди теперь с Клыбиком рядом, в одиночестве, и думай. И как же случилось, зачем — все необъяснимо так и скоро, — зачем и почему? Марина, Марина… Пускай бы уж нашла себе счастье с этим Клыбиком, а то ведь нет. Ходит всегда грустная, лучше бы не видеть ее такой. Да и женщины говорят: «Не ладится у нашей учительницы жизнь» — и упрекают в этом Клыбика. Женщины знают, зря не станут говорить…
Тихо шумит лес. Знойная сухость стоит в лесу, и лишь неуловимо тонко, но остро пахнет потрескавшимися шишками, подсохшими ветками и прошлогодними листьями. Видна дорога неподалеку отсюда и по ту сторону ее — молодой сосняк. Еще ближе, среди леса, впадина; целое стадо серебристых осинок пасется там, и оттуда вместе с солнечными сквозняками, струящимися меж сосновых стволов, приплывает непривычно горчащий запах осины, а то и пресноватый дух затененной земли…
Шумит лес, и монотонный шум его успокаивает Василя. Можно долго смотреть вокруг, и взгляд становится бездумным, как это бывает, например, если не отрываясь глядишь в огонь. И тогда что-то щемящее и грустное трогает сердце, и опять хочется думать, думать — ну хотя бы о том их первом с Мариною вечере…
Само собою случилось так, что когда кончилась вечерника, они отстали от всех и пошли по улице рядом. И сразу навалилось на них широкое безмолвие теплой ночи. Светила луна, маленькие облачка застыли в небе, точно утиный пух на воде. Тишина была кругом, и даже то, что впереди говорили, смеялись хлопцы и девчата, не могло нарушить ночной тишины, — деревня спала.
Не торопясь шли они по улице. Большая тесаная колода попалась на пути, и они сели на нее под трепетную тень тополя, освещенного луной. Василь молчал, а Марина говорила для него, говорила, как раз так же, как тогда, когда заходила в школу, только еще задумчивей, — и все заглядывала ему в глаза.
— Знали бы вы, как мне интересно у вас: и вечеринка эта, и люди, и все. — Она тихо засмеялась. — Слушайте. Когда сегодня женщины вышли со своими частушками, мне было как-то неспокойно, боязно. Ну, как бы вам сказать… Словно бы я сама вышла на круг и пела, а люди смотрели бы на меня, и вы стояли бы где-нибудь в стороне и тревожились за меня, за мой голос… Вы понимаете?
И Василь согласно кивал головой, улыбаясь Марине, ее словам, своим мыслям. Будто легкая и чистая волна подхватила его и понесла; и эта ночь, и луна, и росистый выгон за деревней в таком свежем ядреном блеске — все казалось Василю новым, точно увиденным впервые. Ему хотелось сказать Марине, как он понимает ее и как правильно поступила она, приехав к ним в деревню, но он молчал, прислушиваясь к чему-то широкому и доброму, что рождалось и росло в нем. Было легко и отрадно думать, и так же легко облекались мысли в слова, и он разговаривал с Мариной: «Ты хорошая, Марина, ты добрая. Подожди, я тебе расскажу про нашу деревню, про тихие утра и духмяные ночи, про закат солнца, когда такая тишина стоит вокруг и лениво стелется по земле первый дымок от раннего костра. Я расскажу тебе, как приходит сюда весна, как слабо пахнут на деревьях почки, как черен сад в вечерней розовости неба. Ты услышишь, как хрустит тонкий ледок под ногами, а вот, гляди, прошла машина, но еще долго будет держаться терпкий запах бензина. Слышишь, хлопнули где-то двери, и отзвук весело затихает. Слушай, и ты различишь, как в темную ночь гудит в поле трактор, как поют на обмолоте девушки — в ту пору, когда падают в саду яблоки и падают с неба звезды. Слушай, и ты поймешь, что зимою здесь так же хорошо, как летом, а в морозную ночь Млечный Путь блестит, как торная дорога под луной… Слушай свое сердце, Марина, оно у тебя доброе, — слушай, и оно тебя не подведет…»
Так говорил он мысленно с Мариной, и очень может быть, что она слышала его, потому что потом, когда Василь взял осторожно и мягко сжал ее руку, Марина приклонилась к его плечу и молчала.
— Какая особенная, светлая ночь сегодня, — сказала она потом, и Василь уже не сомневался, что Марина догадалась обо всем, о чем он молчал.
Была ночь, и луна светила для него и для нее…
Ах, если бы всегда вспоминать эту ночь и если бы не было того необъяснимого и отзывающегося болью, что внезапно встало меж ними!
Сколько раз он думал потом: как же так случилось, кто виноват, и каждый раз боялся обвинить себя, потому что тогда уменьшилась бы обида в сердце, по прибавилась бы грусть. Проще всего обвинять Клыбика и сожалеть Марине.
И успокоился бы, наверное, на этом, если бы не последняя встреча с Мариной, если бы не память о ней, которую не заглушить, если бы не прощальный Маринин взгляд — за далью времени не забылся он: и упрек, и жалость были в нем, я даже, кажется, презрение. Почему она так смотрела, почему?