И уж если не бояться вспоминать, так вот как было все. Он стоял под Савкиной крышей, спрятавшись от дождя; не очень густой, ленивый пошел дождь, потому что с самого утра было пасмурно и весь день стояла на улице мягкая теплынь. И как же хорошо повеяло потом дождевой прохладой, освеженной землею! Почему-то сразу расхотелось стоять под крышей, подмывало выскочить на улицу и подставить лицо, распахнутую грудь неспешным струйкам дождя. Василь, наверное, так и сделал бы, но заговорили во дворе, скрипнули ворота, и он увидел Марину с большим мешком за плечами, а рядом — ее хозяйку, старую Сымониху, в мокром фартуке и с серпом на руке. За Савкиным огородом начиналось поле, и часто женщины ходили туда по траву.
Василь первый увидел Марину, и тут же кольнуло в сердце, едва он подумал о себе и о ней, о Клыбике, который уже тогда стал меж ними. И еще запомнил Василь, какая задумчивость была на лице Марины и как, глядя себе под ноги, шла она к воротам, и как мотался и бил по загоревшей ноге с прилипшей к ней травинкой порванный ремешок от туфельки… И вдруг Марина увидела его. Словно кто-то толкнул ее в грудь, и она выпрямилась и, казалось, всю себя вложила в тот взгляд, в котором жалость была, и боль, и, может быть, даже презрение…
Случилось это после того, как Василь впервые после их знакомства не провожал Марину домой…
Так же, как и прежде, шумел лес, но уже не было успокоения Василю в его монотонном шуме. За полдень клонилось солнце, спускаясь на сосны. Спокойнее его свет там, где шире расступаются деревья, открывая дорогу. И вот начинает веять оттуда пылью, и вот слышно уже, как поскрипывают колеса и как кто-то однообразно понукает коня. И можно догадаться уже, что везет кто-то с пилорамы в соседнюю деревню доски, и можно видеть, как впереди воза бежит собака, шныряя в густом сосняке по ту сторону дороги, — может, птицу почуяла там, а может, насторожила непуганая лесная тишина, потому что собака останавливается и то и дело заливисто и гулко лает…
Тогда-то и просыпается Клыбик.
Он смотрит недоуменно вокруг себя, зевает и потом уже, заметив Василя, начинает удивляться:
— Думал, полежу немного, отдохну, а оно вон что… А ты все сидишь, ого! Наверное, не так утомился, как я. А я даже сон видел. Будто приходит ко мне в хату Ахремчик этот, председатель. Говорит: «Штраф тебе принес: выгон с колхозниками огораживать не хотел, а корову в общее стадо пускаешь?..» — «Вот Ахремчик! А телку, — спрашиваю, — я в колхоз сдал? Сдал. Почему же сена за нее не даешь?» А он, Ахремчик, так и выпендривается. «Пойдем в гумно, — говорит, — я покажу тебе сено. А телку твою мы за пастьбу возьмем». Видал такого? Чтоб тебя самого не знаю куда взяли!
— Может, думал про это, вот и приснилось…
— Думал!.. Ничего удивительного. Ахремчик этот мне душу переел. Очень быстрый: всех бы в колхоз загнал. Но подожди… Все они так сначала. Евменов, тот, который раньше, тоже брался, а теперь что? Одними фельетонами на него можно печь вытопить.
И он все говорил, Клыбик, говорил, а Василь удивлялся, с какой простотой раскрывался перед ним этот человек, словно хотел доказать: смотрите, вот я какой, Микола Клыбик, тот самый, которого в деревне прозвали «портфелем». Он то вспоминал, как отец его едва не первый отвел в колхоз коня («А конь, конь был — зверь, не то что у других!»), то говорил, что мог бы остаться в городе после армии, а вот как приехал домой, так и косятся все, завидуя его деньгам.
Понемногу раскрывался перед ним этот загадочный Клыбик, и Василь видел его то военным писарем, то продавцом здесь, в деревне, то физруком в школе, а потом делопроизводителем, и, наконец, нетрудно было догадаться, куда заведет дальше Клыбика странная эта портфельная логика: еще ждало его где-то место лесника ли, грибовара ли. И было ясно, что, женившись на Марине, как бы прихватил себе Клыбик очередной портфельчик.
И сызнова возникало перед Василем все отобранное памятью, передуманное неоднократно.
Самое необъяснимое начиналось с одного вечера, с одной вечеринки — такой же, как и та, когда впервые он танцевал с Мариной. И опять же было весело в тот вечер: как-то сразу приехало на побывку в деревню трое, и среди них — Надя, та самая, с которой Василь учился прежде в школе. Кажется, в то лето была у нее практика, и она ненадолго перед самыми занятиями заглянула в деревню. Они виделись с Василем почти каждый год, но, наверное, потому, что бывших одноклассников в деревне осталось мало, эти встречи для обоих были всегда радостными, — им вдвоем хорошо было перебирать в памяти нить самых давних и веселых воспоминаний. Вот и спрашивали друг у друга: как, что, когда и почему? — вспоминали, как ходили в школу за шесть километров в соседнюю деревню, как однажды весной искали в лесу сон-траву и опоздали на уроки.
А Василь думал про Марину, думал даже тогда, когда Андрейчиков Федор, тот самый, что выпросил у Василя флотскую фуражку, приказал гармонисту играть фокстрот (мол, есть тут люди из города — понимать надо!) и когда Надя взялась учить Василя этому танцу. А потом они еще стояли и говорили, и Василь снова думал о Марине, о том, что при людях он стесняется говорить с ней так, как с Надей.
И тогда же неожиданно подошел к ним Клыбик и отозвал Василя в сторону. Не кольнуло его в сердце тогда, не вздрогнул он от недоброго предчувствия, а невольно пришла догадка: вот сейчас попросит постучать в бубен, потому что Василь был в этом деле не последний мастер.
— Слушай, — сказал Клыбик, и Василь заранее усмехнулся. — Слушай, ты будешь… провожать сегодня Марину?
Он переспросил: «А что?» — и ему сразу стало неловко, он подумал, что все уже знают про него и про Марину.
— Видишь, если ты надумал, то я…
— А что?
— Да у меня, знаешь, дело есть по школе, поговорить надо…
О, был он хитер, этот Клыбик! И почему он не осек тогда Клыбика, не заперечил: нашел время говорить о школьных делах, поговорил бы днем! А он растерялся почему-то, застеснялся чего-то — и потому желанен был Клыбику его ответ. И как простить себе это, и как забыться? Но ведь и Марина… Неужели не понимала она ничего и неужели не любила его!
О, был он хитер, этот Клыбик, потому что назавтра же пришел на вечеринку с Мариной, завернув по пути к ней. Об этом сказал Василю Андрейчиков Федор. И уже тогда, как бы в отместку Марине, Василь провожал Надю домой и раз и второй…
И вот сиди теперь и слушай, как бубнит о своем Клыбик:
— Эха-ха! В такую жару под навесом лежать, а тут дрова… Нашел директор дураков. Пускай попробует нанять колхозников, но кто ему за такие гроши станет работать.
Он разомлел после сна и, наверное, говорил так долго лишь потому, что не хотелось ему снова браться за, пилу, стоять на коленях, подрезая дерево, носить на плечах готовые кругляши.
— А ты, значит, все молчишь да думаешь. А ты не думай, возьми и женись, — как бы шутит Клыбик. — У Ганны вон какая девка растет — здоровая, крепкая. И батька у нее как дуб здоров; женишься — поставит хату зятю. А самое главное, чтобы женка была здоровая да работать умела. Моя вон сроду серпа в руках не держала, так, думаешь, хорошо? Одна польза, что деньги зарабатывает…
— Так ты, может, и хотел этого…
— Может, я хотел, а может, люди, — загадочно усмехнулся Клыбик и поглядел на Василя. — Здесь и ты мне немного помог…
— Как же это? — пересиливая любопытство, словно безразлично, спросил Василь.
— А вот так, что хитрость всюду нужна, даже когда к девчине ходишь… Гляжу я на тебя, чудак ты какой-то… А что: от зимы сало у вас или еще после кабанчика придавили? К сенокосу берегли, говоришь? А по-моему, лучше, если каждый день шкварка.
— Так как же я тебе помог, и… к чему здесь сало?
— А все к тому. Если хочешь, слушай. Помнишь тот вечер, когда я хотел поговорить с Мариной? Я, конечно, выдумал тогда, но, правду сказать, думал, что ты откажешь. А потом вижу… Ты же что-то долго с Надей говорил тогда, помнишь? Ну, я и сказал после Марине, что это ты меня попросил ее проводить, выручить как бы… И все такое.