Теперь она видела Ивана почти каждую ночь. То он скрюченной тенью торчал в кабине, за баранкой, круто выруливал, спасая грузовик от ям и колдобин; то копался в моторе в сдвинутой на затылок пилотке, с чумазым потным лицом, которое вытирал грязной тряпицей; то грузил в кузов какие-то плоские ящики, принимая их по цепочке из рук других солдат. И было теперь вокруг тревожно, не мирно: все чаще ухали вдали тяжкие взрывы, над окоемом вставали клубящимися столбами черные дымы, подсвеченные снизу языками пламени; все больше становилось машин, повозок, орудий, походных кухонь, все гуще перли солдатские толпы. И чувствовала Верка, что Иван приближается к той огненной черте, где смерть косит людей, как в поле серп ржаные колосья, и просыпалась в страшной тревоге, больно сжимавшей сердце.
Девять снов ей приснилось, а тут и травка кончилась. Снова побежала Верка к Мавре. В прошлый раз ей солнце в пути светило, улыбалось по-утреннему весело, блином-колобком выкатываясь из-за пригорка. А сейчас ветер в кустах шумел, хмурилось небо, и когда показалась за поворотом Маврина изба, принялось кропить Верку мелким серым дождиком. Но Мавра опять была одна, и приободрившаяся Верка, сдергивая с головы мокрый платок, сказала ей прямо с порога:
— Видеть его вижу, а подойти не могу. Будто стенка стеклянная передо мной. Хоть лбом бейся. Извелась вся…
Мавру, с непогоды, верно, мучила зубная боль. Вдавив ладонь в щеку, влачилась по избе маетно, тихонько постанывая и поругиваясь. Попеняв Верке, что наследила мокретью у порога, выслушав ее вполуха, недовольно фыркнула:
— Подходить к нему, значит, желаешь? А может, и полежать рядком с мил-дружком? Ну, девка!.. Многого захотела. Не пожалела б после…
— Не пожалею, бабушка. — Верка умоляюще прижала к груди платок. — Ты сколдуй только!
Вернулась домой с новой травкой. Та, первая, была веселенькая, с крохотными синими цветочками, курчавилась шелковая, а эта — бурая, жухлая и дух тяжелый — словно от головешки тлеющей. Легла Верка в постель, хлебнула отвара и вместе с горечью, покривившей губы, вошло в нее сонное забытье. Очутилась она среди неоглядной степи, заплаканно сверкавшей печальной предвечерней росой. Повсюду, куда ни глянь, копошились солдаты с лопатами, рыли какие-то узкие и длинные извилистые канавы. Слышались вздохи, сопенье, скрежет железа, летели черствые, рассыпавшиеся в воздухе комья. «Неужели могилы роют? — испугалась во сне Верка. — Может, и для Ивана?..» И тут же увидела его — живого. Он, как и все, был с лопатой, но маленькой, словно бы детской, и, стоя на коленях, обхватив обеими руками короткий черенок, с надсадным хриплым хеканьем долбил землю. Верка, задохнувшись, вмиг тяжко заходив грудью, будто не он, а она делала нелегкую солдатскую работу, подбежала к нему, радостно окликая его по имени. Но хотя кричала громко, хотя стояла прямо над ним, чуть ли не касаясь его лица подолом юбки, он даже голову не поднял. «Ты что, Иван? — уже с обидой сказала Верка. — Иль не узнаешь?..» И осеклась, поняв, что он не видит и не слышит ее. Хотела тронуть за плечо, толкнуть, потормошить, но рука, поднявшись было, надломилась и повисла вдоль тела. «Ну, бабушка, уж я тебя!..» — подосадовала Верка на Мавру и, отойдя в сторонку, села на бугорок, продолжая наблюдать за Иваном.
Рядом валялся вещевой мешок, Верка развязала его, подняв за кончики, тряхнула. Выпали из мешка патроны, штук с полсотни, надгрызенный сбоку ржаной сухарь, катушка с воткнутой в нитки иглой, обмылок, щербатая алюминиевая ложка, кисет красного шелку с вышитыми на нем Веркой словами: «Жду с победой», смятая в ком, дочерна заношенная нательная рубаха. Верка взяла сухарь, попробовала укусить — зубы отскочили как от кремня. Склонилась над кисетом, принялась было капать на него слезами, но потом, сообразив, что горевать — попусту время терять, вскинулась и побежала с рубахой и обмылком в низину, к ручью.
Ах, что это было за наслаждение — стирать мужнину рубаху! Прежде чем окунуть ее в воду, Верка прижалась к ней лицом, вдосталь нанюхалась поту мужицкого. Она ее и обмылком миловала, и песочком речным отскребала — выстирала до белого сияния, выкрутила и повесила сушиться на куст — неподалеку от Ивана, но не слишком близко, чтобы не летела на рубаху земляная пыль.
Иван к этому времени приутомился, вылез из окопа — он был глубиной ему по пояс, прилег тут же, на комьях земли и, подложив под ухо пилотку, задремал. Верка долго всматривалась в его осунувшееся, скорбное и во сне лицо и думала, чем бы еще ему пособить. Солнце уже закатилось, но свету пока было достаточно, и она, вспрыгнув с лопатой в окопчик, стала расширять и углублять его. Солдаты же к вечеру побросали лопаты, собравшись в кучки, доставали из мешков снедь, ели, негромко переговариваясь. Некоторые бродили без видимой цели взад-вперед, проходили по самому краю окопа, в котором работала Верка, но, по всему, она для них, как и для Ивана, была невидима и неслышима.