— Хворост, он злее пороха. Как полыхнет, как шуганет искрами!..
— Шуганет? — сказал Вовка слабым, ломким голосом. — А спички где?
— А мы, а мы… стеклом таким запалим… Лупой прозывается.
— Лупа, лупа, — передразнил Вовка. — А лупу где возьмешь?
— А мы, а мы…
— Трепло, — сказал Вовка. — Ты ответь лучше, зачем меня на эти жердины повел?
— Да кабы я знал, — Петька заплакал снова. — Кабы я знал… Провались в пекло и грибы тыи…
— Если бы да кабы, — сказал Вовка примирительно. — Если бы да кабы да во рту росли грибы…
И не ведал Вовка, что горшее еще впереди. Не видел он, как Ванька, присевший на корточки у его ног, что-то там ковырял, сопел, заинтересованный. Долго он ковырял и долго сопел, прежде чем Вовка обратил на него внимание.
— Гы, — хмыкнул Ванька, роняя на подбородок слюни. — Дырка.
И вздрогнул Вовка, почуяв неладное.
— Дырка, — подтвердила Дунька. — В сапоге дырка…
С ужасом, глазам не веря, ощупывал Вовка свои сапожки, вернее то, что осталось от былого великолепия их, чем еще недавно похвалялся он перед Петькой. Правый сапог с отвалившейся подметкой будто пасть разинул, каши прося, а левый расщепился надвое, разошелся по шву до самого каблука. Ладно бы дырки были в сапогах, как сказали Ванька с Дунькой. Самих сапог, кроме звания, уже не было. Были кожаные ошметки, рвань, какую выбрасывают в городе на помойку…
— К-как же это? — долго не мог выговорить Вовка дрожащими губами, в смертной тоске обращаясь к брату. — К-как же так?
Петька (он тоже впервые после спасения брата взглянул на сапоги) был потрясен.
— Не знаю, — сказал он, страдая. — Не знаю, Вовка. Потом вспомнил:
— Дернул я тебя в одном месте, когда тащил. За корягу ты зачепился ногами… Вот я и дернул…
И склонил повинную голову.
Самое обидное было, что причиной такой огромной беды была такая пустяковина — «зачепился»…
Броситься на Петьку и схватить за волосы, повалиться ничком, кусать траву, рыдать и плакать — все это теперь не имело смысла. Вовка понял это. В груди стало пусто, словно вынули из нее душу. Солнце померкло. Птахи замолкли. Кора на березах почернела…
Молча он поднялся, сгорбившись, шаркая подметкой, пошел, не оглядываясь, по самой бровке крутого берега и уже не боялся оступиться, снова шлепнуться в воду. За ним медленно, как за гробом на похоронах, потянулись остальные. Петька с пустой корзинкой, Дунька, притихшая, забывшая о меньшом брате, и сам Ванька, ковылявший позади в своей длиннополой рубахе.
Спустя десятки лет Вовка, уже не Вовка, а Владимир Петрович, вспоминал этот день. И не столько то, как тонул в карьере, как горевал над сапожками, как брел, понурясь, в деревню, а другое, что было потом, в полутемной вдовьей хате тетки Насти…
Солнце светило вовсю, когда они возвращались в деревню. По пути Вовкины сапоги просохли, и вода уже не хлюпала в них противно. И рубашки на нем и Петьке высохли, только топорщились от приставшей к ним грязи, потому что карьер, где оба они барахтались, был илист и топок.
Молча стал Вовка на пороге, не решаясь войти, а позади виновато шмыгал носом Петька, смущенно хихикала Дунька и громко сопел Ванька.
— Уже сбегали? — удивилась Настя, возившаяся у печи.
— А вот мы сейчас грибков покушаем! — крикнул отец, розовощекий, веселый после крепкого деревенского сна. Примостившись на лавке у окна, он гляделся в осколок зеркала, водил по щекам густо намыленной кисточкой — готовился бриться.
— Папка, — сказал Вовка, давясь слезами. — Папка… Сапожки-то…
— Что сапожки? — спросил отец и нахмурился. — Ну-ка покажи, покажи… — Он подошел к Вовке, нагнулся, с губы его свисала пена, похожая на бородку. — Где же это тебя угораздило?
А Вовка плакал уже навзрыд, припадочно подергивая головой, сотрясаясь всем телом.
— Да ладно уж, — сказала Настя. — Бог с ними, сапожками этими.
— Нет, не ладно! — крикнул отец. — Ему, баловню, обуви не напасешься. Не бережет ничего, не знает, как достаются деньги… Высечь его надо, негодного! — он фыркнул, стряхнул с губ пену, обидчиво насупился.
И тогда Вовка, мучимый жалостью к себе, потрясенный несправедливостью судьбы, столь жестоко с ним обошедшейся, завизжал пронзительно:
— Это все Петька виноват, он разодрал мои сапожки.
Вовка ожидал, что Петька станет защищаться, кинется к Насте объяснять, как было дело, но он не пошевелился, лишь ошеломленно таращил глаза и бормотал заикаясь:
— Дык… дык… дык я…
И, добивая его, Вовка крикнул высоким голосом, почти торжествуя: