Галина Евгеньевна сидела на лавке и жестом пригласила Ивана занять место рядом с собой. Он, все еще скованный, присел на краешек.
— Андрей Дмитриевич сказал, что вы окончили учительскую семинарию?
— Почти окончил…
— Война помешала?
— Да.
— Я понимаю… Вы здешний?
— Да.
— Вы и на уроках такой немногословный? — Она ободряюще улыбнулась. — Нельзя же быть таким застенчивым, Иван Евдокимович! Расскажите мне о себе. Сколько вам лет?
— Скоро девятнадцать, — привычно соврал Иван. — А рассказывать особенно нечего: учился, малость воевал…
— А… извините… любимая девушка у вас есть?
«Вы моя любимая девушка! Я искал вас всю жизнь!»
Журба молча покачал головой.
— Ничего, еще будет. Какие ваши годы! А мне уже двадцать два. Тоже, в общем-то немного, но повидать и пережить пришлось немало… А все это проклятая война! — Она ударила кулачком по своему колену. — Я ведь приехала сюда к жениху, а его убили буквально накануне нашей свадьбы. Он погиб в бою недалеко отсюда, на Каульских высотах. Прапорщик князь Нежданов Юрий Сергеевич… Вот посмотрите его фото… — Она сняла с шеи медальон, открыла. Там была овальная фотография смеющегося юноши в форме юнкера.
Журба испытал еще одно потрясение. Это был снимок убитого им на Каульских высотах молодого офицера! Он не мог ошибиться, ибо запомнил это лицо на всю жизнь.
— Неужто князь? — только и смог он вымолвить.
— Да какой он князь! Так, вроде князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Давным-давно обедневший дворянский род… Юрий просто был патриотом России и храбрым офицером, исполнявшим свой долг, как он его понимал…
— Я знаю, — машинально сказал Иван.
— Знаете?
— Ну… Ведь только такого человека вы могли полюбить и приехать к нему сюда, на край света.
— Да, это верно.
— И все-таки странно: вы, невеста офицера, пришли служить к нам, а ведь мы… его убийцы. Нет, не так… На войне убийц нет, есть враги, правда, смертельные… Но все равно… Как вы у нас оказались?
— Ох! Мне все этот вопрос задают, и каждый раз я не знаю, как отвечать… Я проехала всю империю, извините, республику из края в край — от Черного моря до Тихого океана — и столько видела страданий людских! Иногда мне казалось, в них повинны так называемые красные, иногда — так называемые белые. А скорее всего, и те, и другие… Помните сон Раскольникова у того же Достоевского: «Люди становились бесноватыми и сумасшедшими. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе, собирались друг на друга целыми армиями…». Я и осуждаю, и жалею и тех, и других и мечтаю, чтобы на нашей многострадальной Родине наконец наступил мир. А наша с вами профессия будет нужна всегда, при любой власти, как и профессии врача, строителя, агронома. Я видела, как на толкучках многие наши коллеги торгуют одеждой или столовым серебром, не желая, как они говорят, служить большевикам. Но ведь их долг — служить не какой-то кучке людей, а народу… — Галина Евгеньевна смущенно замолчала. — Я, кажется, заговорила высоким «штилем»… Не знаю, поняли ли вы меня…
— Кажется, понял…
Повисло молчание. Иван отважился его нарушить:
— Так вы больше не служите в конторе Кухарчука?
— Где, где? — удивилась она.
— Ну, в Спасске, в экспортно-импортной конторе «Такэсита, Кухарчук и Ко».
— Помилуй Бог, я никогда там не служила и даже не слышала о такой.
— Как же так? — заволновался Иван. — Служили, я это точно знаю. Я видел вас там…
— Вы ошибаетесь, Иван Евдокимович, — мягко сказала девушка. — Наверное, спутали меня с кем-то.
— Вас нельзя с кем-то спутать…
— О, это уже почти признание!
Вконец растерявшийся Журба сердито буркнул:
— Может, еще скажете, что не проезжали через Спасск в августе семнадцатого года?
— Конечно, нет! Я в то время жила в Одессе.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
Он спал, и снилось ему совсем не то, что положено бы: не девушка, которую он любил и к которой никогда даже не прикоснется, как Данте к Беатриче, не боевые товарищи, которых ему, возможно, не суждено больше увидеть, не победа, которая — это все знали — уже не за горами… Снилась ему вполне реальная и прозаическая вещь — сапоги! Да, сапоги, новые, красивые, из хромовой кожи, с круглыми тупыми носами, с надставленными каблуками, с маленькими раструбами вверху голенищ. Они стоят на столе, на подстеленной газетке, и отец, который их сработал, горделиво улыбается и показывает Ивану рукой, примерь, мол. Он садится на табурет, скидывает свои грубые растоптанные кирзачи, снимает старые портянки, берет новые. Обтирает ступню, аккуратно пеленует ее байкой и берет в руки левый сапог. Ах, как волнующе скрипит эта элегантная кожа, как чудесно она пахнет! Он сует ступню, обтянутую портянкой, в нутро голенища, проталкивает ее в головку и вдруг чувствует резкую боль. Что это? Неужто отец не рассчитал размера: сапог явно жмет! Он выпрастывает ногу из новой обувки, но боль не прекращается.