— Учительствовать буду после победы!
— Ну, займись чем-нибудь другим! — уже раздраженно бросил Борисов. — А здесь тебе не место. Прощай!
— Я не уйду отсюда! — твердо сказал Журба.
Командир пожал широкими плечами и скрылся в землянке.
Иван только сейчас ощутил, что у него давно уже болят ноги. Он проковылял к бревну-коновязи, сел на лежавшее на земле седло и стал оглядываться, наблюдая привычную жизнь партизанского отряда.
Утренняя прохлада сменилась дневной жарой, солнце пробивалось сквозь листву и пятнало лагерь. Нега и лень владели им. Если кто и чистил винтовку или точил шашку, то делал это без особого энтузиазма, большинство бойцов, растелешившись, валялись на траве. Над летней кухонькой дрожал невидимый на солнце дым; раскрасневшаяся Настена в повязанной до глаз косынке стряпала обед. (Отпустил-таки ее с братом в отряд отец, сельский кузнец Василий Шкет, причем, говорят, дочь отпустил легче, чем сына: девок-то у него четыре, а сын один, да и тот нужен был в кузне). Вскоре от кухни поплыл сытный запах кулеша, зазвякали оловянные миски и ложки, послышались оживленные голоса — лесное воинство готовилось к трапезе.
— Иван Евдокимович, сидайты з нами исты!
Журба поднял голову — Настёна.
— Спасибо. Не хочется.
— Та сидайты!
— Я же сказал: не хочу!
Настена отошла с огорченным видом, но продолжала время от времени бросать на него взгляды, в которых была и любовь девушки, и жалость матери.
Долговязый Степан Сологуб, который первый был не только в драке, но и за обеденным столом, был как всегда в центре внимания. С жадностью поглощая кашу, он одновременно рассказывал украинский анекдот, слышанный, очевидно, от родителей-переселенцев:
— Стоит чоловик враскоряку у хаты, держится за угол. Дружина його спрашивае: «А чого, ёлопэ, ты там робишь?» Чоловик отвечае: «Да хиба не бачишь, хату пиддержую, бо вона чого-то хитаетця, неначе пьяна!».
При этом он уморительно и очень похоже изображал пьяного мужика и его жену. Потом Степан поднялся из-за стола, подошел к Ивану; подчищая зубы языком и прицыкивая, спросил:
— Что, однокашник, не хочешь каши?
— Уйди, Степка, без тебя тошно.
— Ты что же, так и будешь здесь сидеть?
— Так и буду.
— Ну и глупо! Ведешь себя по-детски.
— Что же мне делать, Степа?
— Иди домой.
— Мой дом здесь.
— Но ведь командир правильно говорит, что ты обузой станешь для отряда?..
— Правильно.
— И?
— Буду сидеть, пока обратно не примут в отряд!
— Тьфу! Хохол упрямый. Ну, сиди, черт с тобой!
Иван продолжал сидеть на седле, брошенном на землю, лишь иногда меняя позу, чтобы не затекали ноги. Время шло. Подходили Шкет, Кобыща, кто-то еще. Одни что-то говорили-уговаривали, другие сочувственно молчали. Потом приблизился Флор Дьяченко.
— Сейчас подвода поедет в Спасское. Командир велел отвезти тебя…
— Я не поеду!
Солнце никак не хотело расставаться с небом, майский день казался бесконечным. Но вот потянуло прохладой от ручья, сильнее запахло разнотравьем, в птичьем мире вновь наступило оживление — надвигался вечер.
Снова появился Сологуб.
— Ладно, не журись, Журба! Я тут придумал одну вещь… У нас в штабе писарем дед — ему в субботу сто лет — можно попробовать тебя взять на его место. Ты согласен?
— Да. Я хоть кем…
— Ну вот. Я как адъютант, тоже согласен… Осталось уговорить командира. Знаешь на эту тему анекдот? Один русский чудак решил жениться на английской королеве…
Рассказал, сам посмеялся и ушел. Уже в сумерках на поляне появился Борисов. Уже не хмурый — улыбающийся.
— Ну, что ты тут сидишь, как школьник, которого оставили без обеда. Пошли вечерять. Уговорили меня хлопцы принять тебя обратно в отряд. Писарем пойдешь?
— Конечно! Но я могу еще…
— Писарем — и точка! Молчи, а то передумаю.
Так Иван Журба в третий раз поступил на военную службу. Через несколько дней отряд Борисова перебирался на новое место: старое стало известно контрразведке белых. Вместе с ранеными и женщинами Иван ехал в обозе, с завистью поглядывая на товарищей, ехавших на конях впереди и обочь телеги. «Надо обязательно научиться ездить верхом!» Подумав так, улыбнулся и покачал головой.
По отношению к Журбе это звучало действительно смешно. Кроме чтения, он еще любил, прямо-таки обожал лошадей, а заодно всех больших животных, которых видел только на картинках — слонов, китов, бегемотов, жирафов; ему казалось, чем больше и сильнее существо, тем оно добрее и безопаснее. Любил он не только ездить на лошадях, но и возиться с ними — кормить, поить, чистить, купать в реке… Нравилось тайком от семьи притаскивать горбушку ржаного, усеянную крупными кристалликами соли, и баловать ею коня. Какие нежные, словно бархатные, у него губы, как осторожно, щекоча ладонь волосками, подбирает он с руки хлеб и вкусно жует, косясь на мальчика влажным фиолетовым глазом. Иван, как и все крестьянские дети, с тех пор, как себя помнит, всегда ездил на лошадях — в телеге, в санях, верхом — с седлом и без. Когда был совсем маленьким, его подсаживали или подводили лошадь к плетню, откуда он перебирался на ее широкую и крепкую спину. Но так продолжалось недолго. Хоть ростом он не вышел, но всегда был физически развитым, и поэтому уже скоро перестал нуждаться в плетне и подсаживании: взявшись за переднюю луку обеими руками, он одним стремительным рывком с земли бросал свое легкое тело в седло. В общем-то, и сейчас можно взобраться на коня, утвердиться в седле, разобрать поводья, лихо свистнуть или крикнуть притворно сердито: «Ннно!» — но ноги! Его изуродованные ступни не удержатся в стременах, а без них — какая езда! Без седла и стремян, охлюпкой, как говорят в деревне, колотя босыми пятками по крутым конским бокам, можно съездить в лавку, на речку или еще куда недалеко. А ездить таким образом в многочасовые и многокилометровые партизанские рейды или идти в атаку — невозможною. Журба вспомнил читанную в семинарии «Всемирную историю» Нефедова, точнее, то ее место, где говорится о рубеже эпох: «Катастрофа, погубившая цивилизацию Древнего Мира, была вызвана фундаментальным открытием — изобретением стремени». И верно, стремя сделало всадника устойчивее в седле и позволило эффективно использовать копье и саблю; привстав в стременах, всадник обрушивал на римского легионера или китайского пехотинца удар, в который вкладывал всю массу своего тела. Казалось бы, ерунда, а не изобретение — металлический овал на боку лошади, но, поди ж ты: погубил древнюю цивилизацию и вообще изменил ход истории.