Через несколько дней Иван наткнулся на оставленный ею листок и стал читать. Корреспондент газеты «Уредзио-Ниппо» Ямаути сообщал из Приморья: «…Деревню Ивановку окружили. Шестьдесят или семьдесят дворов, из которых она состояла, были полностью разрушены, а ее жители, включая женщин и детей, — всего 300 человек схвачены. Некоторые пытались укрыться в своих домах. Дома эти поджигались вместе с находившимися в них людьми…».
У Журбы потемнело в глазах, когда он представил себе эту жуткую картину.
— Живьем, сволочи, сжигают людей! Как в средневековье! Ну, это даром им не пройдет!
… Отряд почти в полном составе ушел на операцию, давно задуманную и тщательно подготовленную. Ивана Журбу не взяли, но он особенно не огорчился, ибо задумал и подготовил к тому времени свою собственную операцию. Все складывалось удачно. Накануне Борисов пошил — точнее, пошили бабы из окрестных деревень — своим бойцам отличную форму из трофейного материала-хаки.
— Мы теперь уже не партизаны, а бойцы Народно-революционной армии ДВР, — объяснил Андрей Дмитриевич, — и должны выглядеть, как подобает солдатам регулярной армии. Тем более, что скоро мы войдем в освобожденный Владивосток!
Новенькая гимнастерка и бриджи достались и Журбе. Осталось только найти и пришить к ней погоны, чтобы сойти за беляка. Спросил у Степана Сологуба. Тот посмотрел с недоумением.
— На фиг тебе?
— Да я не себе! Просил тут один для чего-то достать…
— А какие нужны — офицерские или рядового?
— Желательно офицерские.
— Есть полковничьи. Подойдут?
— Ну, для полковника я, наверное, слишком молод… — нерешительно протянул Иван, тут же спохватился, но было поздно.
— Так ты себе?! Чего удумал?
Иван молчал: врать не хотелось, говорить правду — тем более.
— Смотри, не дури! Тебе нельзя лезть на рожон — поймают! Ведь у тебя… — Он замолчал.
— Ладно, — резко перебил его Журба. — Забудь про этот разговор. И прошу как друга: никому ни слова!
Степан приложил палец к губам и удалился. Иван с сомнением посмотрел ему вслед и решил поспешить с задуманным.
Ему удалось достать кокарду на фуражку и офицерские погоны, соответствующие его возрасту. Вообще-то Ивану не исполнилось еще и девятнадцати и ему скорее подошли бы знаки различия кадета или юнкера, но прапорщик тоже годился.
В тот день, когда борисовцы покинули лагерь, Иван с утра занимался в штабе канцелярской работой: щелкал на счетах, подшивал бумаги, печатал одним пальцем на пишущей машинке, той самой реквизированной у господ Такэсита и Кухарчука. После обеда оседлал Воронка и уехал будто бы на традиционную тренировку. В лесу он приладил кокарду и погоны, посмотрелся в карманное зеркальце, пригладил темные усики, и остался вполне доволен собой.
В Спасское он въехал со стороны кладбища. Свернул с Крещатинской улицы на родную Николаевскую. Недалеко от своего дома придержал коня. Мелькнула мысль заехать хоть на минутку домой повидать отца и деда с бабкой. Может, больше не увидятся? Но тут же одернул себя: нельзя расслабляться, да и мешкать нельзя: и так поздно выехал, солнце вон к закату клонится. Иван ударил своими культями по конским бокам, громко чмокнул воздух, и Воронок поскакал по сельской улице, поднимая пыль, распугивая собак, кур и прочую живность. Новоиспеченный «офицер» улыбнулся, когда услышал сердитый крик из огорода соседа Игната:
— Хай тоби грець, каппель проклятый, порося чуть не задавил!
На железнодорожной станции Евгеньевка, знакомой с детства до последнего камешка, всадник перевел коня на шаг. Здесь у Ивана нашлось много работы. Он примечал куда-откуда приходят-уходят воинские эшелоны, что грузят-выгружают. В основном, конечно, выгружали — солдат, коней, орудия, боеприпасы… Спасск, и без того нашпигованный всем этим, превращался в крепость — последнюю на подступах к Владивостоку. Журба ничего не записывал: во-первых, это выглядело бы подозрительно, а во-вторых, у него была прекрасная, тренированная память.
Пробыв на станции ровно столько, сколько нужно, чтобы и разведданные собрать, и не засветиться (а также, не дай Бог, встретить знакомого!), Иван хотел было уже поворачивать коня обратно, к переезду, как вдруг передумал и поехал в военный городок, в котором не был более двух лет, со дня провокационного японского выступления. Встречаемые по дороге солдаты, как русские, так и иноземные, отдавали честь «прапорщику», и тот в ответ небрежно кидал ладонь к козырьку фуражки.
Он поравнялся с приземистым одноэтажным зданием. И до революции, и сейчас, во время контрреволюции, здесь размещалось офицерское собрание. Высокие окна были распахнуты, очевидно, из-за духоты. Иван, свесившись с коня, заглянул в одно из них.