— Ты чего туда? — недоуменно спросила бабка.
— За капустой. Кисленького хочется…
— Та есть же! Ось на столе.
Сделав вид, что не расслышал, Иван спустился по скрипучей лесенке. Пошарил по полке, заставленной горшками, глечиками, бутылями, и вытащил из тайника сверток. Развернул тряпицу, тускло блеснул рифленый металл. «Лимонка» ранее хранилась в сарае, но позже Иван перенес ее в дом, чтобы была под рукой, туманно объяснив самому себе: «На всякий случай!». Он сунул гранату в карман штанов и выбрался наверх.
— А дэ ж капуста? — удивился теперь уже дед.
— Тьфу! Я ж хотел набрать твоих любимых пелюсток. Щас!
Ужинали долго, по-крестьянски молча и сосредоточенно. Старики подкладывали внуку лучшие куски — работник! Потом дед спросил:
— А чого ж ты нам про той Владивосток не рассказываешь? Всэ рвался туды, а як приихав, мовчишь, будто и не був…
— Да что рассказывать, диду? Я его толком и не видел: бегали с учителем как угорелые по книжным лавкам и складам, полдня просидели на вокзале…
— Ну, а чужинцив… як их… интервентив бачив?
— Видел.
— Багато их?
— Много.
Дед вздохнул, помолчал и снова спросил:
— А про ту Червону гвардию чув?
— Слышал.
Иван отвечал односложно, потому что говорить не хотелось: был занят своими мыслями, но обижать деда Сергея тоже не хотелось, вот он и поддерживал видимость разговора. А тот не успокаивался:
— Ото зараз уси наши хлопцы з глузду зъидуть, уси в армию подадуця…
— Может быть. Не знаю.
— Ты-то не пидешь? Тоби учиться треба.
— Та куды йому в армию! — подала голос от печи бабка. — Вин ще детина!
Иван метнул в нее исподлобья сердитый взгляд, но промолчал.
Утром он встал, как и во все предыдущие дни, еще затемно. Выпил кружку молока с ржаным хлебом, взял со стола узелок с полдником, приготовленный Евдохой, прихватил в сенцах литовку и оселок и вышел на улицу, по которой односельчане, группами и в одиночку, старые, средние и малые, брели на сенокос.
Иван честно докосил намеченную со вчерашнего дня делянку, потом отдал литовку соседям, сказал им, что пойдет к фельдшеру («Зуб разболелся, спасу нет!»), и, умывшись, зашагал в Евгеньевскую слободу. Тяжелый предмет, лежавший в его кармане, ощутимо стукал по бедру.
В больницу не ходят с гранатой, с гранатой идут — в бой!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На станции царила неразбериха, какая-то нервозная суета: мотались туда-сюда пассажиры с узлами и чемоданами; бегали командиры, звеня шпорами и придерживая шашки; солдаты что-то грузили в одни вагоны и выгружали из других; верещали дети, ржали кони; громко, но неразборчиво оправдывался окруженный толпой начальник станции в красной фуражке: его, похоже, собирались бить…
Посреди общей сумятицы на запасных путях царственно-спокойно стоял ощетинившийся дулами орудий и пулеметов бронепоезд, он дышал паром и достоинством. Возле паровоза, закованного в латы, прохаживался бородатый, невысокий, но плечистый и оттого кажущийся квадратным солдат. По правой ляжке его похлопывал маузер в деревянной полированной кобуре — верная примета того, что солдат не рядовой, а командир. Он курил самокрутку толщиной едва ли не в паровозную трубу и время от времени выдавал на сторону плевок — длинный и быстрый, как пулеметная очередь.
Иван остановился на бегу, сначала заинтересованный техникой плевка. Потом, вглядевшись в солдата, подумал, что видел его где-то раньше… Стоп! Не где-то, а здесь же, на станции! И было это три года назад.
…Бабка Евдоха, как и другие спасские женщины, нередко носила на станцию, к проходящим через Евгеньевку поездам, кое-какую снедь. Пассажиры охотно покупали простую, но вкусную крестьянскую еду: молодую картошку, помасленную и посыпанную укропчиком, жареного ханкайского верхогляда, варенец, крутые яйца… В тот раз Евдоха взяла с собой Ванюшку, он помогал ей нести тяжелую макитру, до верха наполненную варениками с капустой и картошкой. Чтобы вареники не замерзли — а дело было зимой — макитру укутали, словно дитя, в старое ватное одеяло.
Только они расположились по соседству с тремя бабками, продававшими кто что, как показался поезд. Это был воинский эшелон, их немало тогда шло с востока на запад: стоял 1915 год, и ненасытный молох — война — каждый день требовал свою пайку пушечного мяса.
Поезд не успел остановиться, а из теплушек посыпались солдаты. Бегом — стоянка всего три минуты! — кинулись кто куда: за кипятком, на почту, в уборную. Несколько человек, очевидно, из тех, кто был при деньгах, направились к торговкам. Коренастый солдат без шинели, но в смушковой папахе и башлыке, подошел к Евдохе и Ванюшке. Глаза у него были запоминающиеся: быстрые и ярко-зеленые. Как у зверя.