Но найдутся и такие, которые скажут: самое страшное на войне — это самому убить человека! Особенно, когда тебе всего пятнадцать лет и это твой первый бой, когда ты не издалека подстрелил его, а достал вблизи и видел глаза этого человека, когда ты знаешь, что лично тебе он ничего плохого не сделал, когда не помогает сознание того, что если не ты его, то он тебя, — тогда это страшно, очень страшно!
И это было с Иваном Журбой в его первом бою за Каульские высоты. Перед ним в некрасивой изломанной позе, застряв между валунами, лежал убитый им человек. Это был русский офицер с погонами прапорщика. На его молодом, быстро бледнеющем лице с открытыми голубыми глазами застыло недоуменное выражение, он словно силился понять, неужели тот, мельком увиденный им, мальчишка убил его.
А Ваня смотрел на него как загипнотизированный, и боясь мертвого лица, и не в силах отвести от него взгляд. Ему вдруг расхотелось воевать, а захотелось убежать домой, в деревню, вбежать в свою хату, уткнуться бабке Евдохе в иссохшую грудь и облегчить душу слезами…
Солдат-бородач потоптался возле него, тронул за плечо.
— Пойдем, паря… Дел однако невпроворот… А мертвяк он и есть мертвяк, чего на него глазеть? Привыкнешь…
— Не знаю…
Они пошли догонять своих, которые уже готовились к штурму новой, еще более укрепленной сопки под названием Круглая.
…Ополченцы взяли-таки Каульские высоты. Взяли, необученные и плохо вооруженные, взяли с неимоверными усилиями и с немалыми потерями. Взяли — и потрясли этим как друзей, так и врагов! И словно сломали запруду на бурной горной реке: хлынуло наступление революционных войск. Чего стоил только один рейд красных казаков Гаврилы Шевченко! Они сплавились по Сунгачу, считавшемуся несудоходным, пересекли озеро Ханка с его штормами и мелями, высадились в тылу врага в Камень-Рыболове и обратили в бегство большой (600 сабель, 8 орудий) отряд подполковника Орлова.
А главные силы Красной гвардии тем временем двигались на юг вдоль железной дороги, освобождая одну за другой станции, станицы, деревни. «Так скоро и дома будем, в Спасске!» — радовался Иван.
Всех боев он не помнил и не во всех участвовал, да и во многом они были похожи, как сходны меж собой и деревни, за которые велись эти бои. Но некоторые эпизоды навсегда впечатались в его память…
Вот стоит он перед одним из самых знаменитых красных командиров Флегонтовым, тот удивленно смотрит на него, маленького не только по росту, но и по возрасту, теребит свои небольшие усики, похожие на крылья бабочки, и спрашивает:
— А ты откуда взялся? Кто таков?
— Красногвардеец 4-го батальона Иван Щедрый!
— Ишь ты, красногвардеец… И как же тебя, такого недоросля, взяли на войну?
Журба обижается за «недоросля», тем не менее, находчиво отвечает:
— Наверное, догадывались, что я вам пригожусь.
Флегонтов смеется, но недолго.
— Мне сказали, что ты знаешь тропу через болото к Антоновке?
— Так точно, знаю.
— Что, живешь в этих краях?
— Нет, я спасский. Но у деда моего возле Афанасьевки — это рядом — есть заимка, и мы там часто бываем.
— Хорошо. Проведешь нас. Но учти: пойдем ночью, скрытно… Сможешь ночью провести бойцов по болоту?
— Да я, товарищ командир, даже с закрытыми глазами…
— С закрытыми не надо. Наоборот — надо, чтобы глаза были нараспашку, ушки на макушке, ну, а рот на замочке! — Флегонтов неожиданно наклоняется к Ивану и шепчет: — Самого атамана Калмыкова пойдем брать, штаб у него в Антоновке. Только — тссс! — никому, слышишь?
— Чую! — выдыхает Журба, от волнения он переходит на родной украинский. — Хиба ж я нэ розумию!
— И последнее. В бой не встревай. Ты проводник — и только. Все, ступай. Тебе скажут — когда.
Операция начинается глухой ночью, ближе к рассвету. Бойцы, ведя коней в поводу, осторожно пробираются по болоту вслед за маленьким проводником. Беспросветная темень, усугубленная туманом, тишина, нарушаемая лишь чавканьем грязи под ногами, комары, сырой холод…
Иван — винтовка за плечами, в руках жердина — бредет по жиже, не столько видя тропу, сколько чувствуя ее, узнавая по каким-то неведомым даже для себя приметам. Он панически боится, но не встречи с врагом, а потерять в болоте свои сапоги, которые все-таки оказались великоваты. Изредка сердитым шепотком он одергивает рыскнувших в сторону или шумнувших ненароком бойцов.
Сколько они так идут — неизвестно, кажется, вечность, но вот уже чернеет на задах деревни изгородь поскотины. Антоновка! Иван оборачивается лицом к отряду и машет рукой. Бойцы взлетают в седла, лошади недовольно ржут. И ночь вмиг оживает: на улицах — топот копыт, выстрелы, крики, в избах — хлопанье дверей, звон стекол…