— Ну, здравствуй, казак красный! Молодец, что выполнил боевую задачу, что не попался в руки врага, что выжил… Только вот…
— Я, товарищ командир…
— Погоди, я еще не закончил… Только вот зачем ты явился в отряд?
— Как зачем? Воевать! Война-то продолжается, и до тех пор, пока на нашей земле творят зло интервенты и всякая контра…
— Ты не на митинге! — вновь оборвал его Борисов. — И здесь не инвалидный дом, а боевой партизанский отряд, для которого ты в твоем нынешнем состоянии, уж извини, стал бы обузой!
Вместе с недосказанными словами Иван сглотнул обиду. После паузы пробормотал, опустив голову:
— Ну тоди пристрелите меня, як поранену коняку, щоб не катувалась… Мэни зараз байдуже!
Лицо Андрея Дмитриевича скривилось, как от боли. Тон его смягчился.
— Послушай, Щедрый… — Командир умышленно назвал Журбу старой подпольной кличкой, давая понять, что все помнит. — Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь. Вон в восемнадцатом поддался на твои уговоры и взял тебя в Красную гвардию, хотя тебе было только пятнадцать лет…
— Дякую…
— Благодарит он меня! Как будто я его на вечеринку взял… Да не имел я права это делать! Вот, в конце концов, и не уберег тебя…
— Зараз я вже не маленький хлопчик!
— Все равно, у тебя еще вся жизнь впереди! Иди в школу, работай учителем… Как писал Демьян Бедный: «Красной армии штыки, чай, найдутся, без тебя большевики обойдутся!»
— Учительствовать буду после победы!
— Ну, займись чем-нибудь другим! — уже раздраженно бросил Борисов. — А здесь тебе не место. Прощай!
— Я не уйду отсюда! — твердо сказал Журба.
Командир пожал широкими плечами и скрылся в землянке.
Иван только сейчас ощутил, что у него давно уже болят ноги. Он проковылял к бревну-коновязи, сел на лежавшее на земле седло и стал оглядываться, наблюдая привычную жизнь партизанского отряда.
Утренняя прохлада сменилась дневной жарой, солнце пробивалось сквозь листву и пятнало лагерь. Нега и лень владели им. Если кто и чистил винтовку или точил шашку, то делал это без особого энтузиазма, большинство бойцов, растелешившись, валялись на траве. Над летней кухонькой дрожал невидимый на солнце дым; раскрасневшаяся Настена в повязанной до глаз косынке стряпала обед. (Отпустил-таки ее с братом в отряд отец, сельский кузнец Василий Шкет, причем, говорят, дочь отпустил легче, чем сына: девок-то у него четыре, а сын один, да и тот нужен был в кузне). Вскоре от кухни поплыл сытный запах кулеша, зазвякали оловянные миски и ложки, послышались оживленные голоса — лесное воинство готовилось к трапезе.
— Иван Евдокимович, сидайты з нами исты!
Журба поднял голову — Настёна.
— Спасибо. Не хочется.
— Та сидайты!
— Я же сказал: не хочу!
Настена отошла с огорченным видом, но продолжала время от времени бросать на него взгляды, в которых была и любовь девушки, и жалость матери.
Долговязый Степан Сологуб, который первый был не только в драке, но и за обеденным столом, был как всегда в центре внимания. С жадностью поглощая кашу, он одновременно рассказывал украинский анекдот, слышанный, очевидно, от родителей-переселенцев:
— Стоит чоловик враскоряку у хаты, держится за угол. Дружина його спрашивае: «А чого, ёлопэ, ты там робишь?» Чоловик отвечае: «Да хиба не бачишь, хату пиддержую, бо вона чого-то хитаетця, неначе пьяна!».
При этом он уморительно и очень похоже изображал пьяного мужика и его жену. Потом Степан поднялся из-за стола, подошел к Ивану; подчищая зубы языком и прицыкивая, спросил:
— Что, однокашник, не хочешь каши?
— Уйди, Степка, без тебя тошно.
— Ты что же, так и будешь здесь сидеть?
— Так и буду.
— Ну и глупо! Ведешь себя по-детски.
— Что же мне делать, Степа?
— Иди домой.
— Мой дом здесь.
— Но ведь командир правильно говорит, что ты обузой станешь для отряда?..
— Правильно.
— И?
— Буду сидеть, пока обратно не примут в отряд!
— Тьфу! Хохол упрямый. Ну, сиди, черт с тобой!
Иван продолжал сидеть на седле, брошенном на землю, лишь иногда меняя позу, чтобы не затекали ноги. Время шло. Подходили Шкет, Кобыща, кто-то еще. Одни что-то говорили-уговаривали, другие сочувственно молчали. Потом приблизился Флор Дьяченко.
— Сейчас подвода поедет в Спасское. Командир велел отвезти тебя…
— Я не поеду!
Солнце никак не хотело расставаться с небом, майский день казался бесконечным. Но вот потянуло прохладой от ручья, сильнее запахло разнотравьем, в птичьем мире вновь наступило оживление — надвигался вечер.