— Ива-а-ан!
Бабка дивилась его голосу, а дед радовался, спешил к плетню и разговаривал с журкой. Когда бабка родила первенького — это был мой отец, — дед нарадостях вынес из хаты новорожденного, чтоб показать журке.
— Мальчишка, как ты сказал! Гляди какой! Это ты мне счастье из-за моря принес. Ты никогда не забывай меня, а за мною не пропадет, я тебе крепче стены буду...
Всем охотникам, всем рыбалкам дед наказал, чтоб без нужды не совались к островку и не шумели там зря, не стреляли, ни-ни...
Журка до холодов облетал над полем журавлят и увел их в стае за моря, в теплый край. Дед всю зиму тревожился за его гнездо — не разорят ли? — а чуть стали дотаивать снега, каждую зорю выходил к озеру, глядел в небо и дождался — журка с журавкой прилетели.
— Ну, как, поймал мне счастье за морем? Кто еще будет у меня — сын или дочка?
— Ива-а-ан, — кричит журка.
— Опять сын? Да, господи! Ты мне хоть полон двор наноси хлопцев, всех Иванами буду кликать. Поп в свои книги пускай по-своему записывает их, а я по-твоему буду кликать...
И вышло, как сказал журка: опять родила бабка мальчишку. Так и повелось — через каждые два года сын да сын, и всех журка загодя Иванами называл. Дед цвел да веселел, а бабка с годами стала путать своих Иванов и за обедом как-то укорила деда.
— Экую ты, старый, — говорит, — вместе с журкой напасть выдумал на мою голову: и ты Иван, и старший Иван, и подстарший Иван, и средний Иван, и меньшенький Иван, — голос надорвешь, пока докличешься какого...
Это уже на моей памяти было. Дед посмутнел, положил ложку, глянул на бабку и сказал:
— Замолчи, старая, а то беду накличешь. Мы ж сами с тобою каждую весну допытываемся у журки, кого нам ждать? А насчет Иванов я слово дал и должен блюсти его. А ты, раз памятью подтопталась, клич нас по-разному: меня зови хоть стариком, хоть дедом, старшего — Иваном, который за ним — Иванком, третьего — Ивкой, четвертого — Иваськой...
Бабка слушала, загибала пальцы, а мы, маленькие, помогали ей. Только ничего из этого не вышло.
Пришел с озера на огород журка и все повернул на свой лад:
— Ива-а-ан!
И каждому моему дяде казалось, что журка зовет его, и все они вместе с дедом шли на огород. Журка не боялся нас, а близко подходить к нему или трогать его дед строго запрещал.
— Он, детки, — говорит, — не курица какая, а поднебесная птица. Он свое крыло в солнце купает, он своим крылом с ветром спорит, и такое крыло руками можно только испортить. Он через моря перемахивает и такое видит, чего нам, может, и не дано. Он нам счастье ладит. Вон сколько нас, и все мы здоровы, все вместе. А как вырастете да клюнете разума, эге, да под вами земля запоет...
Мы радовались словам деда. В последний раз он говорил с нами так в ту весну, когда не стало царя. Дед был уже белым, только в бровях осталось немного темных пятен. Осенью, чуть улетел с выводком журка, дед стал сонливым, а солнце в тот год грело у нас почти до заморозков. Дед с утра выходил в тулупе из хаты, садился на застланную соломой завалинку и дремал, да так однажды, без стона, без жалоб, и забылся совсем. Бабка попричитала над ним, а после похорон притихла, сгорбилась и недели за две до того, как рабочие отняли у Керенского власть, ушла за дедом...
Весною журку встречал не дед, а самый старший в роду Иван — мой отец. В ту весну вместе с журкой побитыми журавлями вернулись из немецкого плена два моих дяди. Рядом с двором деда выросли новые хаты, наше место люди прозвали «Журкиным займищем», и слава о нас разошлась далеко во все концы.
Начало этой славе положили вернувшиеся из плена мои дядья. Их так опалило в окопах и в неметчине, что они весь наш род разогрели — даже неграмотные взялись за букварь, а мы, парни и мальчешня, в город учиться улетали стаями. Много нас взмыло с займища! И вряд ли есть дело, где наши люди не приложили бы ума или рук — на заводах, на стройках, в рудниках, в армии, во флоте, на паровозах, среди докторов, — даже среди ученых есть наши. И каждый из нас нет-нет да и залетит на займище...
Я был там перед началом Отечественной войны. Уже яблоки наливались, сливы темнели, вишни были, как кровь. Весь колхоз сошелся в дедов сад на свиданье со мною. Губы у всех были в вишневом соку. В самый разгар беседы сестра дернула меня за рукав.
— Смотри, учуял, что ты в гостях у нас...
От озера по огороду шагал журка.
— Ива-а-ан!
С меня все года слетели, — будто маленьким стал я и кинулся к журке.
— Узнаешь, журик?
Он кивнул, и мы все засмеялись. Отец заговорил о поре, когда многих из нас еще на свете не было, и я впервые подумал: «Да, полно, с этим ли журкой разговаривал дед в молодые годы?» Отец вспоминал слова деда о том, что под нами, когда мы вырастем, запоет земля...