Из всех подобных наблюдений я рано сделал для себя очень горький вывод — былое единство и могущество монголов стремительно рушится, в степи — разнобой огромного числа племен и родов. По этой причине начинается пока еще прикрытая уважением перед былым единством, подспудная вражда, которую изо дня в день питают угоны и кражи скота и табунов, ссоры и разбирательства, порой кровавые, из-за кочевий, из-за облавных угодий, из-за умыкания женщин. Все это ведет к тому, что даже небо над великой степью становится красным — все больше на земли, на исконные монгольские земли, проливается из-за пустячных причин кровь самих монголов, пролитая ими же. Самое страшное то, что происходит это в окружении старинных и новых врагов, таких, как могучие татары, дерзкие и неуловимые близостью к таежным долинам Баргуджин-Тукума мэргэды, не дремлют за белой стеной чжурджени, захватившие весь север Китая и киданей, никогда не прочь отхватить плохо лежащий кусок коварный братоубийца Тогорил — хан хэрэйдов, опасны и сильны найманы.
Мне было обидно и страшно осознать, что опасность всеобщего раскола понимает только один человек — Есугей-хиян, что другие родовитые нойоны не разделяют его опасений и боятся усиления его хиянов и новых борджигинов. Мне иногда приходила в голову дерзкая и неосуществимая мысль — возглавить наш несчастный род задаранов и уйти от проклятого прошлого в новые борджигины… Но я был слишком для этого молод, в полной силе был мой отец, который, а я это твердо знал, никогда и никому не отдаст по собственной воле свою власть над родом.
Однажды осенью, в середине белой луны, мой отец по какой-то надобности поехал в гости к стоявшим на Ононе тайджиутам. В числе сопровождающих воинов он взял и нас с Тайчаром. Курень, стоявший на высоком обрывистом берегу реки, был по случаю нового года полон гостей. В установленных специальных юртах располагалось множество приезжих, среди которых можно было встретить потомков ханов Хабула и Амбагая, издали узнаваемых по нарядной одежде, хорошим куякам и вооружению, а также по независимому и гордому виду. Мне лично очень повезло, так как приехали погостить из располагавшегося поблизости куреня и многие новые борджигины, или, как теперь их называли, хияны. Я горел желанием хоть издали посмотреть на Есугея-батора, что удалось мне только на третий день, когда я из случайно услышанного разговора взрослых узнал, что Есугей-хиян прибыл со своей юртой, которую поставил недалеко от юрт самого Таргутай-нойона, и поспешил туда. И вот, толкаясь среди подгулявших гостей, хозяев, без устали носившихся между большими кострами и юртами домашних слуг и нукеров охраны, я почти вплотную столкнулся с этим знаменитым человеком. У столбовой коновязи за юртами нойонов вокруг привязанных скакунов толпились нарядные и знатные люди. Их было около двух десятков, и сначала было трудно определить, который из них Есугей-хиян. Но вскоре я заметил толстого тайджиута, который ночевал когда-то зимой вместе с нашим отрядом. Таргутай стоял напротив высокого человека, по всей видимости, военачальника, и что-то обстоятельно ему разъяснял, то и дело показывая на одного из привязанных скакунов.
— Брат Есугей, обрати внимание на его ноздри, — говорил толстяк. — Они мягкие и способны широко раскрываться навстречу ветру. Он непременно придет первым, надо ставить на него.
— Вижу, Таргутай, вижу, что он очень хорош, — ответил ему Есугей густым, низким голосом, который, несмотря на то, что говорил он без особого напряжения, перекрыл весь галдеж собравшихся сайтов. — Но у него не такая широкая и крепкая грудь и ноги недостаточно сухие, как у того солового с белой отметиной бегунца.
— Не знаю, не знаю, — недовольно произнес Таргутай, потом отвернулся и шумно сморкнулся. — Ты как хочешь, а я ставлю на него.