— Я самый богатый бизнесмен в этих краях, — хвастался он. — Захочу — офис в Улан-Удэ открою, захочу — в Москву переберусь, — довольный собой, хохотнул он. — И никто мне не указ: ни милиция, ни прокуратура. Особенно местные, — продолжал разглагольствовать он. — Куплю всех! А вот ты неудачник, — обратился он к Мунко. — Так и будешь всю жизнь торчать за копейки на Сагаан-Морине, потому что бабки не умеешь делать.
— Да ладно уж, никто и не спорит, что ты удачник, — довольно миролюбиво ответил Мунко, но Цырена это почему-то разозлило.
— Не каждому дано бабки делать! — закричал он. — Если этим придуркам не дано, то они и вьются вокруг меня, — пренебрежительно кивнул он на своих друзей. — Бабки заколачивать — это особый, можно сказать, божий дар. Я, например, с нуля начинал. А они способны только на то, чтобы присосаться к уже готовому.
Бахвальство Цырена надоело Мунко.
«Надо же, божий дар, — усмехнулся он. — Неужели еще один избранник объявился?! Ну, уж нет, просто распоясавшийся нахал, причем ставший богатым далеко не праведным путем», — и перед мысленным взглядом Мунко промелькнули картинки основных этапов обогащения Цырена.
XIX— Послушай, — сказал Мунко, в упор глядя на своего приятеля. — Говоришь, с нуля начинал? А начинал-то ты с конопли. Сколько земляков своих дурью[91] потравил, не считал? А леса сколько незаконно вырубил? Да, тебе никто не указ, раз все куплено. А Дандара по миру пустил, ты не забыл? Он ведь на тебя честно работал, а ты его обманул! Вот он, бедняга, и не выдержал.
— Что ты мелешь! — возмутился Цырен. — Какая еще конопля?! А Дандар, царствие ему небесное, — все знают, что на охоте в ущелье случайно сорвался!
— Случайно, говоришь? — в свою очередь возмутился Мунко. — Он ведь и на охоту пошел, потому что в доме есть нечего было. Четверо детей. Он полгода терпеливо ждал, когда ты ему заплатишь. Ты и не представляешь, какой большой грех на душу взял!
— Заткнись, урод! — закричал Цырен. — Повторяю, всем известно, что это несчастный случай. Эта звериная тропа очень узкая и опасная, и такое на ней не раз случалось и с куда более опытными охотниками. И вообще, откуда ты все про меня знаешь? — Казалось, он даже стал трезветь от неприятного для него разговора. Да и те двое, что пластом лежали на кроватях, заворочались от шума, невнятно матюгаясь.
— Эй вы, шантрапа, вставайте! — заорал на них Цырен. — А то все на свете проспите! Лучше давайте вместе проучим этого городского хмыря! Тайсон, — позвал он одного из парней, который, встав с кровати, оказался огромным, устрашающего вида верзилой. Да и Баторка с Худым переглянулись, очевидно, готовые выполнить волю своего главаря, хотя лично не имели ничего против Мунко. Обстановка явно накалялась (пятеро на одного!), но Мунко был уверен, что в состоянии усмирить кого угодно. Поэтому он спокойно и даже пренебрежительно сказал Цырену:
— Действительно, я все про тебя знаю. Больше того — я даже вижу все это. А сейчас я и тебе предоставлю эту возможность. И ты, тварь, сам убедишься в том, что никакого царствия небесного для Дандара нет и быть не может, потому что его душа так и осталась неприкаянной. И виноват в этом именно ты! Это ты довел его до отчаяния! А тот Шудхэр[92], который столкнул его в ущелье, скоро доберется и до тебя!
— Что ты мелешь? Откуда тебе все это известно?! — как заведенный повторял Цырен, непривыкший, чтобы ему перечили.
Мунко напрягся, пытаясь материализовать образ несчастного Дандара, который все это время незримо присутствовал здесь. В какой-то момент Мунко почувствовал, что его усилий недостаточно и призвал на помощь эжина — покровителя аршана. Дух откликнулся на его призывания, и они совместно явили образ неприкаянного несчастного мученика.
— Смотри, — жестко сказал Мунко Цырену. — Обернись и хотя бы поздоровайся с ним!
От вида изможденного и оборванного Дандара, одетого тепло, не по-летнему, вся ватага дружно ахнула.
— Нет, нет! — в ужасе вскричал Цырен, закрыв лицо руками.
— Поговори со своим другом, — Мунко притворно ласково обратился к нему: — Ты ведь многое обещал ему при жизни и на похоронах. Ну, что же ты молчишь? — продолжал он, но заметив, что Цырен уже обмяк на стуле, перестал издеваться. К тому же и образ Дандара, который требовал значительных усилий для поддержания его в видимом состоянии, стал понемногу меркнуть.
— Бохолдой, даху-у-ул[93], — в суеверном страхе шептали вмиг протрезвевшие парни, заискивающе поглядывая на Мунко, надеясь, что он простит их за то, что по недомыслию чуть не избили его.