Потом мы с Людмилой Ивановной, усталые, ушли в ночь. И долго бродили по площади, засаженной молодыми деревцами. Где-то тут есть тополя и березки, которые еще в конце войны сажала моя Валентина. Они выросли, те давние посадки, окружавшие Спаса и его дочь во Христе Параскеву Пятницу. Посадки живут, а храма уже нет.
Батынская вдруг резко остановилась, как бы что-то вспомнив, и безнадежно махнула рукой. И уже другим тоном, обыденным и почти безразличным, спросила:
— А где же здесь взлетала белая Чайка?
— На её фундаменте теперь клуб. Приземистая, похожая на кошару постройка.
— Чего же вы не сказали об этом раньше? Может быть, я находилась над алтарем? Над Царскими вратами?
— Так оно и было. Но что это меняет? — усмехнулся я.
— Я помолилась бы всем святым.
Разговор о Чайке был исчерпан. Но до полуночи было еще далеко и Людмила Ивановна предложила завернуть в кафе. Помнится, там работал ее добрый знакомый.
Бармен обрадовался встрече с Батынской, засуетился. Я наблюдал, с каким огоньком он взбалтывал разные винные смеси и ставил бокалы на наш стол. Пили, закусывая мороженым и конфетами. Мне все еще было неудобно за свое пространное выступление в клубе. И я пытался хоть как-то сгладить произведенный на публику эффект:
— Не станете приглашать в следующий раз!
Она удивленно пожала плечами:
— Наоборот. Всё было уместно и даже очень хорошо.
Вскоре мы покинули кафе. В переулке нас догнал человек средних лет, в рабочей спецовке и резиновых сапогах. Он крепко пожал мне руку и твердо сказал:
— Спасибо вам! А церковь мы построим не хуже белой Чайки! Это я обещаю!
Когда прощались с Людмилой Ивановной в холле гостиницы, она грустно посмотрела мне в глаза и с полной отрешенностью от всего суетного и сиюминутного тихо произнесла:
— Анатолий Иванович, а ведь я верующая. Знайте об этом.
В городе Шарыпово стоит возведенный народом новый храм. А Людмила Ивановна лежит на Бадалыкском кладбище Красноярска напротив могилы моей Валентины. Мир вашему праху, мои дорогие женщины!
И мной уже давно позабыто старое Шарыпово — деревня, каких в Сибири немало: с кривыми, наезжающими друг на дружку улицами, с площадью в центре и с добротными домами вокруг, которым стоять века. Наверное, не нашел бы сейчас тех мест, которые в той или иной степени связаны с моей биографией. Я уж не говорю о шарыповцах, которых давно уж нет и образы которых напрочь стерты в моей памяти. Время не щадит ничего и никого. Оно приводит за руку новые и новые поколения людей с другими интересами, с другими взглядами на жизнь. А когда-то и их уведет в небытие. Это горькая правда.
Но парит в моей памяти озерная чайка божьего храма, устремленная в высь, к Господу нашему. И будет парить до моего последнего дня.
Изначальная Русь
Когда приходится бывать заграницей, удивляешься тому, что свой средневековый облик сохранили не только отдельные дома, улицы и площади, но и целые города. Своеобразная архитектура, непривычная для нас теснота построек: стена к стене, тротуар к тротуару. Не проехать и не пройти. Кажется, нечаянно заденешь локтем какой-то один угол и снесешь сразу добрую половину улицы. А чтобы не задеть, нужно великое искусство вертеться. Но где его взять нам, чьи еще недавние предки и строились, и жили, и думали с широким размахом? И если ветшала какая-то постройка, её сносили и воздвигали другую. И вовсе не обязательно на прежнем месте. Если и росли города, то не столько в высоту, сколько в длину и в ширину. А о селах и говорить нечего. Их облик кардинально менялся каждые полсотни лет. Хорошо еще, что оставили для потомков московский Кремль и петербургский Невский проспект.
Но это в столицах, а россияне жили ведь и во многих других местах. Так что же осталось нам в наследие от средневековья? Где у нас то прошлое, которое можно не только увидеть и услышать, но и потрогать руками? Не могла же она совершенно исчезнуть, изначальная наша Русь!
Вопросы не из легких. И я не отваживаюсь сразу осилить их. Это значило бы возложить на свои плечи слишком большой груз ответственности за каждое сказанное слово. А я этого скорее не хочу, чем боюсь. Не хочу, чтобы люди считали меня воинственным невеждой, доказывающим явно недоказуемое.
Что же касается Игнатия Дмитриевича Рождественского, то он нередко бывал столь категоричным, как никто другой из моих друзей и знакомых. Он рубил прямо с плеча и тогда попробуй отвергнуть его подтвержденные немалым опытом жизни утверждения. В какой-то части их еще можно сомневаться, но отбрасывать целиком не следует. По крайней мере, прежде нужно хорошенько задуматься над ними. И помнить, что перед Игнашею я сосунок, если судить по возрасту и по широте всесторонних знаний. Он — энциклопедист, а это не профессия, а бесспорное качество недюжинного ума.