Это не о Павлове, а о ком-то другом, о его антиподе. А Павлов стал моим другом на всю жизнь. Мы часто встречались с ним, он нежно относился к моей семье. И то, что я говорю сейчас, не однажды было обсуждено в семейных беседах. По каким-то вопросам мы сходились во мнениях, по каким-то — нет. Уж слишком рисковал он тогдашним своим положением!
Более чем лесть, он не любил ханжество. А у нас оно процветало всегда и во всем. Склонные к этому пороку чиновники обычно существовали в двух измерениях: на людях они рядились в тогу порядочности, а тайком от людей совершали грязные поступки и даже преступления.
Если послушать речи партийцев на разного рода заседаниях, то из них выходило, что мы плохо жили по той причине, что председатель колхоза имя рек с похмелья шел не домой, а к доярке или скотнице и того хуже — к молодым сельским красавицам. Но эти же святоши сами не пропускали ни одной смазливой девицы, чтобы не затащить её к себе в постель.
Наш викинг боготворил красивых женщин. Но не всегда это высокое чувство встречало взаимность. Он страдал, и ни от кого не таясь, пил горькую. Когда его снимали с занимаемого поста, воспринял это, как должное. И тем больнее его ударило предательство человека, которого он неосторожно приблизил к себе. Это был редактор краевой газеты Дубков. После решения пленума крайкома партии Василий Павлович позвонил на квартиру к нему и услышал знакомый голос:
— Извините, но вы набрали не тот номер.
Он точно попал и в без того взорванное сердце, партийный журналист и ворошиловский стрелок, родной сын Черной вдовы.
На джайляу
Читая главы моего романа — воспоминания, кое — кто о писательской жизни может составить несколько искаженное и даже ложное представление. Мол, что ни праздник у пресловутых тружеников пера, то бутылка. Весело, де, живут. А вот тут-то как раз нет даже и крупинки правды. Работаем мы, как волы, месяцами и годами, встречаемся в своем кругу довольно редко. Если уж честно говорить, то вся наша жизнь — сплошная каторга, бесконечная пытка реализацией непростых замыслов и одиночеством.
Известной отдушиной для нас являлись редкие Дни литературы, когда мы позволяли себе расслабиться и от души попировать в своем кругу. И Алма — Ата не стала для нас исключением в то далекое время. А было это в начале семидесятых прошлого века. Господи, как давно!
Вчера собрались в столице Казахстана, а сегодня уже кочевали по степи на комфортном автобусе. В нашей группе было всего шесть человек. А направлялись мы в Семиречье, где, как сказали нам, должен состояться большой праздник животноводов и где найдется место и нам. Наш маршрут: Талды — курган, Сарканд и джайляу — летние пастбища почти на самой китайской границе.
Рядом со мной мучился с похмелья московский писатель Юрий Казаков. Всю ночь он квасил со своим другом и тезкой Домбровским, а сейчас, бледный и помятый, распустив полные губы, угрюмо молчал. А впереди у него мерно покачивалась в кресле Лидия Либединская, тоже известная москвичка. Я знал, что она еще в Москве приставлена к Казакову, чтобы не давать ему возможности мимоходом хватить лишнюю рюмку. Первую блистательную победу она уже одержала: Домбровского определили в другую писательскую бригаду.
Слева от шоссе — беспощадно выжженная солнцем степь Сары — Арка, справа — зеленые отроги главного хребта Заилийского Ала — тау. А что там чернеет впереди прямо у дороги? Оказывается, мраморный памятник на могиле Чокана Валиханова, известного путешественника и одного из последних прямых потомков великого Чингис — хана. Это был выдающийся исследователь Азии, ученик самого Григория Потанина, офицер русской службы. Его трудами поныне пользуются географы и биологи, почвоведы и метеорологи. Он был универсальным ученым, к тому же отважным разведчиком российского Генерального штаба.
За Чокана не грех и выпить. Казаков плотоядно облизал белые губы и стал пристально вглядываться в войлочную юрту, пристроившуюся на пригорке рядом с памятником. А не ларек ли это? И нельзя ли отовариться здесь хотя бы стаканом водки?
Почему же нельзя? Для гостей всё можно. И заиграла на озарившем юрту свету, и призывно забулькала спасительная жидкость, да не водка, а настоящий армянский коньяк.
Либединская осуждающе наблюдала, с какой необузданной жадностью пил Казаков. А он сокрушенным, невинным взглядом как бы извинялся перед ней: да это же за храброго и умного Чокана, почти что за самого Чингиз — хана. Из уважения к хозяевам. Разве нельзя?