Увидев байгу, ты поймешь многовековую историю коренных азиатских народов. Не размеренным шагом усталого каравана двигалась она, а летела ожесточенным звериным клубком: кто кого пересилит, кто кого обесславит! А потом, как поется в известной опере, пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу.
Ты разгадаешь и будущее народов, кем кому быть. Иные племена и нации исчезнут с лица земли, другие — горько заплачут от своего одиночества. Не с кем будет подраться, некого будет унизить.
Но ты и оценишь свое настоящее, как оценили его мы. Бригадира нет и в помине, а скрываться не следовало, потому как все равно найдут, даже если ты уйдешь далеко в горы. Можешь, если повезет, попасть в Китай. Однако и там будет не сладко. В Китае еще не кончились свои разборки — так называемая культурная революция, и ты можешь угодить в её пекло.
Нам оставалось одно: рассчитывать на милость победителя, то есть идти к уважаемой Лидии Борисовне и униженно просить пардона. Это мы и сделали, правда, с наименьшими для себя издержками. Возбужденные байгой, бросились в раскрытые объятия нашей дорогой спутницы. Мы ей клялись, что никак не могли отыскать её в многотысячной толпе участников праздника.
— А чего меня искать? Я была там, где большое начальство. У всех на виду, — с гордостью ответила она.
— Это мы сообразили, но уже поздно, — охотно соврал я.
А затем пошло, как по маслу. Мы забрались на помост и нас представлял малоизвестный казахский поэт, который фантастически перепутал наши имена и фамилии. Публика никого из нас не знала ни в лицо и ни по нашим произведениям, потому-то ей было, как говорится, без разницы. Дойдя до Юрия Павловича, поэт запнулся, посмотрел в бумажку и закричал так, что его услышали все окрестные горы:
— Это наш большой друг и товарищ! Юрий Казаков! Мы рады именно его приезду, потому как он перевел на русский язык последнюю книгу нашего любимого Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот». Конечно, крови там больше, чем пота, но и так хорошо. Из пота ведь не сделаешь кровавую колбасу!
Никто ничего не понял. Да и понимать что-то было ни к чему. Все ждали конца уже наскучившему действу. Самое интересное должно начаться после открытия ларьков и палаток.
И когда это время наступило, люди мгновенно очистили литературные мостки и бросились на штурм торговых точек. Вот тогда. — то и возник перед нами бригадир и бывший преподаватель Саурбек. Несмотря на жару, он был в пиджаке поверх рубашки, богато расшитой национальным узором.
— Куметтин, жолдастар! Шакырады! — и тут же перевел торжественную тираду на наш язык. — Приглашаю, уважаемые товарищи!
Правильно утверждает народная мудрость, что дорого яичко ко Христову дню. Казакова уже не терзал злополучный синдром похмелья. Писатель порозовел лицом и помолодел этак лет на двадцать. Теперь он мог позволить себе даже безобидные шутки:
— Ну, Саурбек! Тебя посылать только за смертью!
— Зачем нам смерть? Мы будем веселиться! — бригадир оскалил в улыбке белозубый рот.
И до сих пор неизвестно, что же все-таки произошло с похмельем. Вероятны две версии недостойного поведения Саурбека. Первая, что он был перехвачен Лидией Борисовной, которая посоветовала ему не спешить с угощением Юрия Павловича. Вторая, что у степняков-казахов не существует скоропалительного обряда опохмелки, а всё делается основательно — гость есть гость. Имеют право на жизнь и другие версии, но что случилось, то случилось.
От обеда Казаков не отказался, а рюмку выплеснул через плечо:
— Завязал!
С легкой руки дремучих русских алкашей это словцо стало интернациональным. Одни радуются ему, а другие, услышав его, плачут. Однозначно, радовались Саурбек и Либединская. А я воспринял его с мудрым равнодушием. Сколько раз я слышал это горькое слово от моих друзей в обременительных писательских поездках по стране, а трезвенников среди них что-то не вижу.
Запил и Казаков, когда мы вернулись в Алма-Ату и он встретился с Юрием Домбровским. И пили они еще не меньше недели.
Курганы
И опять я со своими дружками Соколовым и Ушаковым, двумя Владимирами, пребывал на Божьем озере. До чего же хорошо здесь в самом начале лета! Природа проснулась от зимней спячки, всё цвело и благоухало. Даже заборы в селе Парная пахли, как лучшие духи и одеколоны самой Франции! Что уж говорить об отцветающей жимолости в огородах: она так и просилась на конкурс буйного многоцветья. Хоть это и подтаежная местность, а июнь брал своё. С каменистых холмов спускались в долину волны прогретого воздуха. И ты невольно подставлял им лицо и грудь. И тебе уже было никуда не деться от пронзительного ощущения радости жизни.