Н. С. Мало что построили. А разрушили много. Александр Исаевич очень тяжело к этому относился. Он, вообще, всю жизнь был оптимистом, а близко к смерти не раз признавался, что это качество подутратил. Солженицын умирал в большой тревоге за страну. Просто в сердечной муке. Он терзался вопросом: «Сохранится ли Россия?» И даже написал об этом.
Ю. Б. Это опубликовано?
Н. С. Нет, эти заметки остались у него на рабочем столе. Александр Исаевич всегда считал, что и в 1917-м году, и теперь, виноваты две стороны: и власть, и общество. Но всегда более виновата власть. май 2009-го.
Владимир Набоков
Родина
Я занят странными мечтами
в часы рассветной полутьмы:
что, если б Пушкин был меж нами —
простой изгнанник, как и мы?
Так, удалясь в края чужие,
он вправду был бы обречён
«вздыхать о сумрачной России»,
как пожелал однажды он.
Быть может, нежностью и гневом —
как бы широким шумом крыл, —
ещё неслыханным напевом
он мир бы ныне огласил.
А может быть и то: в изгнанье
свершая страннический путь,
на жарком сердце плащ молчанья
он предпочёл бы запахнуть, —
боясь унизить даже песней,
высокой песнею своей,
тоску, которой нет чудесней,
тоску невозвратимых дней…
Но знал бы он: в усадьбе
дальней одна душа ему верна,
одна лампада тлеет в спальне,
старуха вяжет у окна.
Голубка дряхлая дождётся!
Ворота настежь… Шум живой…
Вбежит он, глянет, к ней прижмётся
и всё расскажет — ей одной.
Иван Переверзин
Птицы вечности
Птицы вечности
Мы оглохли от хриплых и разных
свистунов на руинах основ,
от пророков ленивых и праздных,
извращающих истинность слов.
Жить и жить бы спокойно и тихо
в мирозданье, где есть тополя,
где цветёт-доцветает гречиха,
дышат свежестью мёда поля.
Мельник с неба просыплет мучицы —
мы и сыты, и с хлебом живём…
Птицы вечности, вечные птицы,
я не знаю, что в сердце моём.
Только ходики слышатся в доме,
только тени мерцают хитро.
И всю ночь я держу на ладони
прядь волос — золотое перо.
Жизнь или смерть? Конечно, жизнь!
Но только чтобы, братцы,
душой не опускаться в высь,
во тьму не подниматься.
Я видел в смерти столько слёз,
кровь в жилах леденела!
И боль прожгла мой дух насквозь,
и стало пеплом тело.
Октябрьская буря и первый мороз
швыряют остатки листвы под откос:
деревья, как годы, — и годы, как лес,
пронизаны ветром до края небес.
Утраты считаю одну за другой.
За ветку держусь, пережёван пургой.
Держусь и держусь, вспоминая о том,
как птахи звенели над майским кустом,
как лоси трубили два утра подряд
и в ранний восход проливался закат.
Предзимнее время, осенняя Русь…
За мёртвую ветку держусь и держусь.
И даже камнем обрастая,
вовек не стану я другим,
милее мне изба простая —
защита нищим и нагим.
Богаче я, но землю рою
не для того, чтоб всё — моё!
Не для того хозяйство строю
и берегу в лесах зверьё.
Молюсь на ягоду-малину
и в пояс кланяюсь грибам,
и горько думаю, что сыну
любви к земле не передам.
Не в том беда, что путь в тумане,
а в том, что смутно на душе…
И вот стою на поле брани —
на той же вечной на меже.
Через неё прошла дорога
за города и облака…
И не судите слишком строго
ни богача, ни бедняка.
Ударят в ранний час морозы,
и потекут от счастья слёзы,
искрясь в оранжевых лучах…
Зима, зима! С хрустящим снегом,
с неповторимым лыжным бегом
и вьюгой-змейкой на лугах.