Он сквозь годы прошёл, этот жар… Потому ли,
Как и встарь, стервенея, в крутой оборот
Так природу берёт, не жалея ни пули,
Ни червонцев, ни водки, наезжий народ?
Поглядишь, как иной вас коммерции учит,
Прёт в заветные поймы с ружьём и вином,
Да и сплюнешь со злостью — ведь это же купчик
Ворохнулся и смял сострадание — в нём.
Это вскинулся хищник — вцепиться в добычу,
Навалиться, подмять её и тяжело
Закогтить её — всю! — под заёмным обличьем
Воспалённое, алчное пряча мурло.
И в кромешную ночь, воровскою порою,
Чтоб отборным орехом бюджет подкрепить,
Взять кедрач, да и выхлестать бензопилою,
В безымянную пустошь его обратить.
Он при деле — и зимник, быть может, роднит нас,
Может, вместе мостим мы таёжную гать…
Только, высосав душу, свербит ненасытность,
И темней распалённая жажда — урвать!
И здоровье в порядке, и нервы в порядке,
Крепко спит, ведь он сердцем не врос, наконец,
В мир тревог наших, наших раздумий, по хватке,
По бессовестной, низменной сути, — пришлец.
Мне известен такой…
«Мандарин», с вертолёта,
Люк закупорив грузною тушей, он бил
Беззащитных лосей и смеялся: «Охота!..» —
Бил и после описывал бойню, дебил.
Бил на выбор зверей, как заправский сезонник,
В налитое плечо уперев карабин.
Обжигал покрасневшую щёку, в казённик
Досылая исправно патрон, магазин…
Бил, рискуя свалиться, над зимней тайгою
На холодных ремнях зависая, но — бил,
Бил,
отпинывал гулкие гильзы ногою,
Беззащитных молочных телят не щадил…
Ах, с каким упоеньем он бил их: «Раздолье!» —
(Это нужно увидеть…), чтоб, в синем дыму,
В перезвоне и лязге, хмельное застолье
Славословия, чавкая, пело ему.
Он царил, применившись к звериному бегу,
Умножая безрадостный список потерь…
Ему кровь веселил по кровавому снегу
Обречённо влачащийся, загнанный зверь.
«Мандарин…» — я сказал…
Нет! скорей, как налётчик, —
«Хоть денёк, — рассуждал он, осклабясь, — да наш…»
И ведь выбил бы чахлое стадо, да лётчик
Заложил, упреждая, гневный вираж.
Что же в памяти эта картина воскресла?
Я в одном леспромхозе услышал, что вот
Его — выплеснули из солидного кресла,
И пыхнул ему гарью в лицо вертолёт…
Ну и что ж? Он, видать по всему, пообтёрся
В передрягах, и всё-то ему нипочём…
Он сховал карабин, но зато обзавёлся,
К пересудам и вымыслам, — фоторужьём.
И уже он строчит о природе заметки —
Не раскаянье, а конъюнктура велит,
И довольно частенько в заштатной газетке
«Друг природы…» — под снимками пляшет петит.
И, должно быть, я всё ж чересчур субъективен,
Но не верю в перевоплощение я:
Как под пристальным дулом, перед объективом,
Сжавшись, оцепенела природа моя:
Её речки, проталинки, ельники, мари —
Всё, с чем каждою чуткой кровинкою слит,
До корней своих… И не поэтому ль в хмари
Моё сердце и чаще, чем прежде, болит,
Что я — и соплеменник ваш, и современник,
«Покорители» севера, — значит, вдвойне
Виноват за свершённое… Нет, не бездельник,
Просто на пустячки отвлекался…
Но мне
Нужно вас показать и назвать! А смогу ли?
А по силам ли мне, ведь, хоть криком кричи,
Не прикроешь бумагою зверя — от пули,
Только словом одним — не спасёшь кедрачи.
Ну, так, что ж, отстраниться и, в мире суровом,
Их оставить одних на убойном ветру
И предать, обречённых?! Ах, если бы словом
Можно было убийцу подвигнуть к добру…
И, один на один с белым полем бумажным,
От бессилия мучаюсь я, но опять
Всё ищу это слово — о главном и важном,
И никто не подскажет мне, где же искать…
IV
Только-только, затеплив студёное утро,
Алым светом восток незаметно нагруз…
Но царит на пространстве размашистой тундры,
Обливая исконные выпасы, гнус.
В одеяло плотней завернёшься — привычка:
Хоть и мал, до костей пробирает, остёр,
Гнус. Но шумно взъерошится ранняя спичка,
И давнет исцеляющим жаром — костёр,
И тебя, ослабевшего духом, поддержит,
Кровопийц приструнит… Хоть берёт на измор
Беспощадная тварь, у костра уже брезжит,
Затекая в слабеющий сон, разговор:
— Да-а-а-а, — и сочный шлепок, — это, язви, природа?!
Мох да хляби, и живности нет… А давно ль
Глухаря, куропатки — хоть бей с вертолёта!..
Дай-ка мази немножко…
— Просну-улся… Отколь?
— Вот в газетах трубили: «Романтика! Север!», —
А всего-то зверья — лишь комар да мошка…
Чёрт, опять сигареты я где-то посеял…
— А газетчик к чему ж?
— Принесло лешака!
Ишь, пригрелся… поди, ничего и не слышит.
Приблудился к колонне, какой с него прок?
Так, случись что, и не пожалеет, распишет…
— А ты не гомозись, и роток — на замок…
— Эх, тоска-а-а!..
Вот мы в Нягани просеки били,
Там лосей, не поверишь, как зайцев!
— Да ну-у-у…
— Что «да ну-у-у»! Пятерых, говорю, завалили…
Ты представь — пятерых! И лосиху… Одну…
— По лицензии?
— Ду-у-ура…
И, словно бы в замети
Той, давнишней, зимы, всё во мне напряглось,
Ведь протаял из давнего прошлого в памяти
Сбитый наземь стальною удавкою лось.
Помню непримиримый прищур Волобуева,
Красный снег. Зверь оплыл серой тучей на гать,
И звезда чёрной крови зияла во лбу его —
Топором вырубали рога и, видать,
Не спешили, подонки, не трусили, зная,
Что на звон топора их никто не придёт…
Вырубали рога, с каждым взмахом вгоняя
Обух — в припорошенный созвездьями свод.
(Снег под ними повизгивал, точно магнезия…)
Запалили костёр, так поведала молвь,
И огонь, матерея, с щербатого лезвия
Жадно слизывал окостеневшую кровь,
Багровел и чадил на ветру…
И, похоже,
Слив тяжёлые пальцы свои в кулаки,
Врос в раскисший сугроб Волобуев, и кожу
Натянули на жёстком лице желваки.
…Гнус наглел… А меж тем, обрастая смешками,
В похвальбе неуёмной, смакуя разор,
Шелестел доверительный шёпот мехами,
Да подранков и жертвы считал разговор:
— Ну, так слушай… Мы зазимовали в посёлке,
Да ты помнишь, за базою, на берегу.
Слышал я, там — охо-ота, да, веришь ли, волки
Поджимали — не высунешь носа в тайгу.
Ну, так что оставалось нам? — карты да бражка,
Так и пухли со скуки. А тут, поутру,
Глянь я мельком в окошко — оленья упряжка
У соседнего дома… Я — мигом к «бугру»,
Так и так, мол… должно быть, родня из Угута
К Айваседе… упряжкой… Как хошь, понимай,
Но такие дела, мол, и — раннее утро…
Спит посёлок… И он мне мигает: «Давай!»…
Рад стараться! — я тотчас к упряжке… На ЗИЛе…
Борт откинул… Стоят… Вот потеха была! —
Подхватили олешек мы и погрузили
Вместе с нартами… В кузов…
И выдох: «Дела-а-а…»
— И куда ж вы их?
— Ясно дело, загнали
В мехколонне соседней на мясо — товар,
Ты и сам понимаешь…
— А если б поймали?
— Да поди догони нас! К тому же, навар —
Ящик водки…
— А что же хозяин?
— Подался
За озёра — пропажу искать. До сих пор,
Видно, ищет…
Но тут у палатки взорвался
Чадный рык вездехода и встрял в разговор,
Разом скомкав его… И давнул в мою спину
Дизель жаром, и, спрыгнув с крыла, невысок,
Он прошёл мимо нас, «покоритель», закинув
За плечо невесомый, как видно, мешок.
— Да-а, добытчик, однако… — и так прознобила
Голос лютая зависть, —
ишь, наторговал, —
и заморосило:
— Деньги… Стойбище… Ханты… Продал… Обменял.
— Кто такой? Как ни встречу, он вечно с мехами,
То лиса, понимаешь, то просто — песец…
Неприступный, сурьезный такой… Не механик?
— Нет, — протяжная пауза, — просто… купец…
Это он! — на глаза нахлобучивший веки,
Оценивший давно эту землю в рублях.
Как тут быть? — забродила алчба в человеке,
И взбрыкнул неожиданно купчик в кровях.
До чего ж оборотист наезжий народец,
Есть, мол, водка, давай, мол, и рыбка, и мех, —
До сих пор для иных автохтон — инородец,
И споить его, и облапошить — не грех,
Благо, прост и доверчив… А то, как в карманы,
В заповедники руки — хватай! — запустить,
Оголить их… Барыш! И чужие капканы,
Когда нарыск песцовый густеет, — зорить.
И разбойничьей снастью, бахвалясь уловом,
Реку выпростать в раже, потуже набить
Битой птицей да зверем кладовые — словом,
От корней до макушки тайгу обдоить.
Я понять постарался б, когда бы в прокорме
Было дело… А здесь — баловство? Перестань,
Вечный данник природ