Кровью плакал затоптанный вереск…
Тех оленей, что в ожесточённом рывке
Пробивались через огнедышащий берег,
Добивали — кровавые пятна — в реке.
План давали, усердные винтики бойни?
Как — без сил… огибая песчаный мысок…
Оглянулась на них олениха — из боли,
Круто выпялив кровью залитый белок!
И, держа её в непререкаемой власти,
Смерть сомкнулась, как дряблые воды, над ней…
До сих пор, изнуряя, сознание застят
Груды шкур оплывающих, горы костей —
Я их встретил во время каслания. Жутко
Вдруг блеснул под луною олений оскал.
Пресыщенье безумием, немощь рассудка —
Кто
в курганы гниющие запрессовал?
Время, словно речная вода, замывает
Кровь забитых оленей, спешит… Но, пока
Истлевают останки их, не истлевает
Безутешная память.
Июль… Облака…
В лёгкий, матовый жар окунает простуда…
Но с тревогой взгляни, только солнце взойдёт,
В безмятежный зенит — вдруг оттуда
С рёвом вынырнет, день просекая, пилот?
И тебя же — в распад, ужасая, вобьёт.
XIII
Вылет наш — на рассвете…
В избытке отваги,
Рано встал я, при свете студёной звезды.
Подремать бы часок… Да куда там! — овраги
Наплывают под утренний блистер — следы
Тракторов и траншей, что ландшафт искромсали,
Трубы, лом, арматура, останки станков…
Тонны — тысячи тонн! — замордованной стали,
Что калечит оленей — почище волков.
Я спешил зарисовывать это — сурово
Посмотрела реальность в глаза… (Подо мной
Чахлый выводок чумов промчался…) И снова —
Трубы, ржавый бульдозер, скелет буровой,
Кем-то брошенный трактор, цистерна… И трудно
Я, смятение превозмогая, вздохнул:
Вся в промышленных ранах, угрюмая тундра —
Срез мучительной, страшной проблемы.
Мелькнул
Вездеход… И Вануйто молчит, невесёлый, —
Ждали в тундре друзей, а меж тем
Так прошли по забитой земле новосёлы,
Подсекая хозяевам корни, что тем
Либо в поисках новых угодий скитаться,
Отступая на север, где, в стуже и мгле,
Море щерит торосы, либо спиваться —
Нет иного исхода на отчей земле,
Не одно поколенье вскормившей… И хмуро
Мой попутчик, молчанье сломав, произнёс:
«Моя воля, я б этих „радетелей“ — в шкуру
Рыбаков да на тоню, в крещенский мороз,
На калёном ветру! Только где она, воля?!.»
Он в военные зимы выручал невода
Из кипящей Губы…
Ах, как жгла она, болью
Спеленав изнурённое сердце, вода,
Ледяная, что кожа — лохмотьями! Знает,
Что есть земли уютней, красивей, теплей,
Но, жестокая, клятая, эта — родная,
И ему страдовать и бороться — на ней.
И, приземист, нахмурился, не успокоясь…
Но не он ли, с винтовкою наперевес,
Не пустил через пастбище тракторный поезд,
А послал его высохшей речкой — в объезд?
Он спокойно стоял, заступая дорогу,
Но — винтовка в руках его… И тракторист
Чертыхнулся: «Ребята, да ну его, к Богу!» —
И тяжёлый ДТ развернул, экстремист!
И колонна речушкой, измученной зноем,
Громыхнула гневливо, просев тяжело
В гулком облаке пыли, и только живое
Благодарно дыхание перевело,
Отходя от кромешного лязга… Мерцая,
Плач олешки протаял вдали, тишина
Прилила к оглушённой земле, замывая
Знойный дизельный гром…
И потом, дотемна,
Тихо теплясь, под храп и рулады соседа,
В заметённой гостиничке, с веткой в окне,
Длилась наша — проблемы… обиды… — беседа,
И его злоключенья стонали во мне:
Он рассказывал, словно проламывал глянец,
Как из труб выхлопных дымом травят песцов,
Выживая из нор их. И гневный румянец
Молодил, обливая, худое лицо.
Пусть у каждого бед своих… Но отмахнуться
От того, что скудеют оленьи стада,
Ибо пастбища тают?! А вдруг разомкнутся
Судьбы хантов с бездольной землёй навсегда?
(И бледнели наброски мои на бумаге…)
Как заставить осмыслить, что тракторный след,
С хрупких пастбищ ранимых сдирающий ягель,
Тундра будет зализывать сотни лет,
Что уже не вернётся, срываясь на север,
В осквернённую, мёртвую нору зверёк,
Что всё чаще путями исконных кочевий
Вместо мха под ногами скрежещет песок,
В ржавой жатве распада — в затоптанных трубах,
В сгустках металлолома?.. И мой карандаш
Не в бумагу, поспешно и грубо,
А в сознанье вминал инфернальный пейзаж,
И Вануйто, мрачнея, кивал…