А потом мне расскажет своё Бертран Рассел.
Мы уже добрались с ним до Мора с Эразмом.
Сам себе удивляюсь: мне всё понятно,
Чернеют белые пятна.
А когда стемнеет, курю на крылечке,
Наблюдаю звёзды сквозь дыма колечки.
Подойдёт овчарка, щёку полижет
И рухнет ко мне поближе.
Одиночество, знать, и собакам знакомо.
Мы вдвоём, прижавшись, молчим о ком-то.
Или ни о ком, просто так молчим мы.
Чистое небо лучисто…
* * *
«Мы все подохнем к концу апреля»,—
Сказал капитан. И все согласились.
И льды, в которых мы напрочь сели,
Не издевались над нашим бессильем,
Бело молчали. И мы молчали.
И вдруг, точно выстрел, — щелчок затвора.
И тогда я увидел глаза майора —
Голубые. Без страха и без печали.
И, точно в замедленном кинофильме, —
Ствол карабина, идущий к горлу,
А шомпол — к курку… И острою бритвой —
Крик капитана: «Отставить!.. Майор, Вам
Должно быть стыдно. Ведь Вы на службе.
Жить и работать! Приказ Вам ясен?»
И коку: «Удвоить паек на ужин».
И тихо боцману: «Он не опасен».
Майор, пошатнувшись, прошёл меж нами.
Потупившись, мы на него не смотрели.
И вновь капитан: «Я вам напоминаю.
Мы все подохнем к концу апреля».
* * *
Мир знал до человека о себе
И ныне сохраняет это знанье.
И что ему до суетных созданий,
Взыскующих до истины небес,
Что вызвали в помощники богов,
Придумали какую-то науку —
Наверняка — Большое Ничего.
Тщета. Стрельба в созвездия из лука,
Пожалуй, плодотворней. Ведь она,
Та Истина, коль есть, — нечеловечна.
Не потому ль так лыбится луна,
За нами наблюдая каждый вечер.
Ничтожный хохотунчик ручеёк
Об этом валуну звенит руладой.
А Тишина стоит, хранит Своё
Так было. Есть. Так будет. И так надо.
А может быть, Луна, Валун, Ручей
В какие-то довременные дали
Соскучились и вывели созданье,
Чтоб посмеяться было им над чем.
Чтоб радоваться милой толкотне
Слепых кутят, дурашливых, безвредных.
Не потому ли именно Луне,
Воде и камню… поклонялась древность.
* * *
А помнишь, как пахли опилки
На маленькой пилораме,
Как они жарко вспыхивали,
Как дрова разгорались
Быстро (как ты) и весело,
Как пела печка протяжно,
Как первые звёзды вечера
Подмигивали нам влажно…
А помнишь топчан, сколоченный
В три плахи сухого кедра,
Широких (но узких ночью),—
Три скрипки в серьёзном скерцо…
А помнишь, как утром завтракали
Дарами тайги и речки:
Октябрьскими карасиками,
Последними сыроежками…
А баньку по-белому тёмную,
Не знавшую электричества,
С тайгой и рекой за стёклами,
С любовью (Её Величеством).
Ирина Перунова
Мотыльковая душа
1
Эта спесь золотая сиротства
Завтра вороном-змеем взовьётся.
Этой знойною тропкой изыска
будто волки кромешные рыскать.
Искогтят твоё сердце, источат,
и нечаянно выдохнешь: «Отче…»
2
Ещё я буду сиротеть
под древний треск камней и молний,
а он уже умеет петь
тем сокровенней, чем безмолвней.
Ещё несросшиеся сны
мою пытают непоходку,
а он уже со дна весны
подъял затопленную лодку.
И не прощается со мной,
но сердцем дальний берег помня,
он правит жизнь свою домой:
чем безоглядней — тем сыновней.
Отчего всё труднее дышать?
Будто небо горит на горе,
Мотыльковая кружит душа
В коммунальном своём фонаре.
Я роднее не вспомню лица.
На последнем живом этаже
осыпается с неба пыльца
и не трогает душу уже.