— Коля, тебе сегодня не надо.
— Как это не надо? Дочь приехала.
Мать ушла в сени, а Катя быстро проговорила:
— Пап, а у них там вина… красное называется кьянти.
— Потом! — чуть не зарычал отец. Видимо, его глодала какая-то обидная мысль, он пробормотал — Все на свете знают, что нам, русским, надо… когда пить… где нам жить… когда помирать… А вот хрен им! Скоро ты?!
Мать уже наливала ему в стакан водки.
Отец угрюмо выпил и начал жевать хлеб. Катя ещё раз хотела было как-то скрасить стол рассказом об Италии:
— А ещё они перед едой молятся…
— Потом как-нибудь! — отец повернулся к Вите. — Уголь дадут, нет?
— Обещали, — Витя, подражая отцу, ел с суровым видом картошку с хлебом.
— Нам всю жизнь обещают… сначала коммунизм обещали, потом капитализм. А в итоге— люди всё хуже живут, да ещё их травят, как тараканов… — Отец вынул из кармана что-то вроде карманного фонарика с плоской батарейкой и прислонил к стене дома. — Так. Даже здесь… около тридцати… Ну-ка, твои волосы? — и он больно ткнул железкой в голову Кате — Тэк-с. Тридцать.
— Он, наверно, у тебя неправильно показывает, — заметила мать, кашляя в платок и старательно улыбаясь. — И здесь тридцать, и на улице тридцать.
— А потому что везде заражено! — закричал отец, наливая себе ещё водки. — Где-то в тайге атомный завод… Нету чистой России! Бедная моя дочка!.. Что они с тобой сделали?!
— А что? — не понимала Катя. — Зато как нам повезло. Мне и Нинке.
Отец выпил водки и ушёл на крыльцо курить. На ходу доставая сигареты, за ним пошёл и Витя.
— А Нина, где теперь, не знаешь, мама? Мать молчала.
— А вот у них, мама, везде. на улицах. на стенах. портреты не Ельцина или ещё кого, а Мадонны, матери Христа.
— У тебя нигде ничего не болит? — спросила мать.
— Не-ет, — протянула Катя. — Вы хотите, чтобы я физически вам помогала, а не училась? Я буду помогать. А учиться я могу и вечерами. я уже немного итальянский знаю. У них, между прочим, лёгкий язык… и много похожего… например, «мамма».
— Потом, — поморщилась мать и обняла дочь. — Я очень устала. Как-нибудь специально сядем и обо всём расскажешь. А сейчас ешь, ешь. ты такая худенькая.
— А у них считается, что девушка должна быть именно худенькой.
— Да, да, — рассеянно закивала мать и снова обняла дочь. — Давай спать, — и размашистыми шагами пошла в сени, вернулась с тулупом, закричала, оборачиваясь — А ты вместо того, чтобы дым глотать, занёс бы своё творение!
В дверях показались на манер саней сколоченные доски и затем сам Витя, от него разило табаком. Он с грохотом установил лежанку с короткими ножками вдоль стены справа от дверей, удвинув вперёд к окну стол, и указал, как Ленин или Горбачёв, прямой, даже чуть выгнутой ладошкой:
— Пожалте, плис!.. Поролон принесу завтра, — и ловко сняв двумя скрюченными пальцами, как фокусник или коршун, недопитую бутылку водки со стола, он выплыл из избы в сумерки двора к отцу.
Мать было метнулась за ним, но, махнув рукой, принялась стелить дочери постель. Постелила и на секунду замерла. Кате страстно захотелось, чтобы мама, как в прежние годы, её перед сном обняла и в лоб поцеловала, но мать со страдальческим лицом тоже заспешила на крыльцо, видимо, уговаривать старшего Жилина не пить эту горькую отраву. Катя осталась одна. Да что же они все, даже не хотят пообщаться?
Катя накрылась с головою простынёй и волосатым чужим одеялом и заплакала уже в четвёртый или пятый раз за день. Ну и день приезда! Она рыдала, и её обступали в розовой вечерней дымке старинные дворцы Италии, где на улицах повсюду памятники — из бронзы и мрамора, и лошади, и люди, и никто их не портит. А вот ещё не забыть рассказать, какой угрюмый мост есть во Флоренции, какой-то грязный, коричневый, а наступит ночь — открываются жестяные витрины, распахиваются, будто крышки сказочных сундуков, и перед ошеломлёнными прохожими — золотые, серебряные изделия местных мастеров, алмазы и сапфиры, кораллы и жемчуга на раскалённом алом или таинственном чёрном бархате… Этот мост называется: «Слёзы мужей» — намёк на то, что здесь любящий муж или жених могут разориться.
Катя ночью проснулась: отец храпел, мать с Витей негромко разговаривали возле печки, сидя спиной к Кате.
— Она не сможет. она стала и вовсе как тростиночка. — говорила мать. — Пускай учится.
— А где? — возражал Витя. — В город ездить на автобусе? Час туда, час обратно? Лучше уж в Михайловку пешком.
— Пять километров?! — ужасалась мать. — И ограбят, и обидят.
— А в городе не обидят? Прямо в сквере возле школы могут, это же город!