Послышались звуки деревянного била, и мы спустились к храму. Немного удивила пустота храма — людей было мало — и в то же время полнота его — храм был пронизан светом. Может, так поразил свет, что мы не были на службе днём?
Красный снаружи, изнутри храм отливал пепельным цветом, и этот благородный оттенок подчёркивал его древность, мудрость и вечность. Начался молебен.
Я, наверное, поступил неправильно: вместо того, чтобы воздавать хвалу и честь Богородице, достал записки и, благо было светло, стал поминать заповедавших молиться о них.
И так хорошо ложилось греческое чтение акафиста на мои записки, что я, если и чувствовал вину перед Богородицей, то извинительную — так хотелось, чтобы люди, близкие, дальние, совсем незнакомые, оставшиеся в России, хоть так, через меня, грешного, присутствовали здесь на службе.
Я закончил читать, а служба ещё длилась, мерно и благодарно, и казалось, что этой мерности и благодарности не будет конца, что голоса — это часть пепельных стен, солнечных лучей, тихих ликов — всё вечность. Как хорошо и светло пребывать в этой вечности.
Неожиданно голоса остановились. На середину храма вынесли длинный, похожий на обеденный, стол, покрытый красной материей (представьте: солнечные лучи, пересекающиеся в тихом пространстве, пепельное окружение стен и красная ткань посередине). Из алтаря стали выносить ковчежцы и ставить на стол. Ко всей великолепной картине добавилось блистающее в солнечных лучах золото ковчежцев.
Появились люди. Вроде никого не видно было, а тут к столу выстроилась небольшая очередь. За монахами стояли несколько мирян. Неужели и нам можно?
Кто-то легонько подтолкнул сзади. Я оглянулся — это был Серафим. Он глазами показывал — туда, туда идите.
И вот такое же неспешное, как служба, движение к святыням. Возле каждой можно было опуститься на колени, никто не торопил, но и самому было неудобно задерживать остальных. Поклон, целование, шаг дальше.
Унесли в алтарь ковчежцы — и в храме сразу потускнело. Убрали материю, стол. — Пойдём, — сказал Алексей Иванович.
Господи, да неужели всё?!
7.В келье сразу отыскалась розетка. Кровать слегка отодвинули — и вот, пожалуйста.
Мы это восприняли как добрый знак, я сходил за водой, и Алексей Иванович запустил кипятильник. Скоро по келье потёк аромат кофе. И вот уже первый горячий глоток. с кусочком шоколадки.
За этим делом и застал нас Серафим и опять смутился. Вид у нас всё-таки был, наверное, больше туристический. Без всякого благословения распиваем ещё кофе, который мы, конечно, тут же монаху и предложили, отчего тот смутился ещё больше и отказался.
Впрочем, наш восторженный рассказ о походе к каливе Паисия, видимо, показал, что мы не так уж и безнадёжны, и он повернул к нам лицом то, что держал в руках (мы, занятые кофе и собственными впечатлениями, не обратили внимания, что он что-то принёс). Это были чудесные иконы Божией Матери. Серафим пояснил, что он их только что закончил.
Теперь мы растерялись, не зная, куда пристроить щедрый подарок: на столик с недопитыми чашками кофе — не хотелось, и каждый положил икону у изголовья кровати.
А ещё Серафим дал нам чётки. Небольшие чёрные и, что мне особенно понравилось, не с деревянными или каменными зёрнышками, а матерчатыми, совершенно безшумными узелками.
Конечно, это интеллигенты придумали: жить надо так, чтобы не мешать окружающим (вместо того, чтобы поступать с другими так, как хотелось, чтобы поступали с тобой)[13], и я так хотел бы не раздражать окружающих чётками… именно о таких — тихих — мне и мечталось.
Сам я не мог позволить себе купить чётки (хотя их сейчас можно купить почти в любом храме), для меня это равносильно, если бы я купил на базаре орден Красной Звезды. Чётки надо заслужить… Неужели — аксиос?![14]
А монах уже отступал к двери, объясняя Алексею Ивановичу что-то на установившемся меж ними бумажно-речевом языке.
— Подарок! — вспомнил Алексей Иванович и бросился к рюкзаку. Он так хорошо упаковался, что рюкзак пришлось выпотрошить почти весь. Достав книгу (это был большой альбом по иконописи), он протянул её монаху:
«Вот. Это вам отец Геннадий просил передать».
Монах принял альбом и некоторое время любовался им, словно ему дали его только подержать.
— Вам, вам, — подтолкнул альбом Алексей Иванович.
Монах, видимо, не верил. Алексей Иванович схватил бумажку, черканул что-то и положил поверх альбома.
Монах ещё некоторое время держал подарок на вытянутых руках, потом прижал его к себе и поклонился.
Неловко стало за этот поклон, хотя монах, может, и не нам кланялся, а далёкой России, и Алексей Иванович засуетился: