ЭТУ ПРОСТУЮ истину долгое время не понимали. В послевоенно-оптимистические годы, когда во многих странах существовала социалистическая установка: построить жилья как можно больше и как можно быстрее, буквально всюду урчащие бульдозеры сносили куски старых городов, и на их месте возникали похожие на наши «каменные джунгли», правда, не такие гигантские. Тогдашние планировщики-градостроители смотрели на город как бы с высоты орлиного полета и бесстрашно передвигали городские блоки на новые места. Однако оказалось, что перенести вместе с людьми их жизненный уклад невозможно. Отторгнутый от привычного, родного места, он разрушается.
Распадались семейно-родственные связи, гибли микромиры дворов, обладавших своей педагогикой, своей системой контроля над малолетними, где все знали своего врача, своего столяра, своего участкового. Город перестал строиться как соседство разных людей. А соседство — это не просто сосед за стенкой, это — общая территория, которую можно ограничить: по правую сторону улицы — наша, на противоположной — чужая.
Такая система обладала очень важной характеристикой — самоупорядоченностью. Там, где она сохранилась, возникает многоярусность взаимоотношений человека с городом. Дверь квартиры, подъезд, дверь подъезда, двор, проходная арка, переулок, улица, площадь. Здесь налицо целая иерархия значений, где мера своего мягко, как бы ступенчато, ослабевала, и возникала нейтральная среда — скажем, улица, которая была и не «наша», и не «ваша». После того, как эта система оказалась бездумно уничтоженной новым типом планировки по принципу: «омываемые воздухом, отдельно стоящие здания», исчезла граница. А она в городе чрезвычайно важна: выходя из двери собственной квартиры, вы сразу же попадаете в ничье пространство. Возникает психологический шок, и неважно, осознается он или нет.
Самый, пожалуй, страшный пример на эту тему — Набережные Челны. Здесь, в отличие от во многом схожего города-автозавода Тольятти, где все-таки есть привычная для городской планировки «решетка» улиц, образующая какое-то подобие кварталов, стремление к «оригинальности» привело к тому, что так называемые жилые комплексы оказались разбросанными на гигантском пространстве и разделены, в буквальном смысле слова, полями. Когда в Набережных Челнах вводили названия улиц, они никак не приживались, поскольку, по сути, это не улицы, в дороги и проезды. Удаленные друг от друга комплексы стели идеальным местом для формирования подростковых преступных групп. Такая «крепостная» обособленность комплексов откровенно взывает к тому, что их юношеское население находится в состоянии неустанной войны друг с другом.
ФАКТОР ОБОСОБЛЕННОСТИ везде одинаково влияет на рост преступности: и в христианском мире, и в мусульманском, и в буддийском… Принципиальной разницы здесь нет, меняются только тонкости. Мне довелось работать в Кеннанском институте, изучая Вашингтон как город. Оказалось, что там, в старых районах, мощная самоорганизация жителей. Это всевозможные самодеятельные ассоциации защитников конкретного парка, конкретной набережной, конкретного дома и т. п. Плюс комитеты самоуправления. А вот а районах, подобных нашим новостройкам, они не складываются. Сверхкрупность домов и необозначенность границ блокируют способность людей к самоорганизации. Нечто подобное происходит в любом большом городе: в новых районах, на строительство которых затрачены огромные средства, имеющих прекрасную инфраструктуру, очевиден тот же самый результат — преступность, неорганизованность, отсутствие соседской поддержки.
Полагаю, самый лучший город мира — Торонто. Пятьдесят лет непрерывного, умного и преемственного руководства — редкий, но поистине счастливый для его жителей случай. Когда здесь столкнулись с проблемой нехватки муниципального жилья, сразу же был принят замечательный закон города, укладывающийся в одну строчку и понятный каждому человеку, умеющему читать. Он звучит так: «Муниципальное жилище должно иметь самостоятельный вход с улицы». Во-первых, одной этой фразой была предопределена этажность— не выше пяти. Во-вторых, люди, получившие свою дверь на улицу, стали иначе себя вести. Вандализм прекратился практически полностью, преступность упала на несколько порядков. Ведь значительное количество преступлений, как мы сегодня знаем, совершается в подъездах, а их не стало вовсе. И, в-третьих, жители проявили гораздо больше заботы о домах в целом потому, что они стали своими.
Практически во всех цивилизованных странах горожане принимают участие в формировании облика города. От их решения немало зависит. Как свидетельствуют опросы, треть американцев занята общественной работой в различных городских социальных институтах. Им, к примеру, не безразлично, где поставить светофор, дабы их дети имели минимум шансов угодить под машину, или сколько грузовиков будут привозить товар в магазин, который планируется открыть рядом. А часы работы склада, по их твердому убеждению, должны быть скорректированы так, чтобы разгрузочные работы не заставили жителей вскакивать поутру с постели. В этом, видимо, и заключается городское чувство хозяине. Поэтому, когда говорят: «Чувствуй себя хозяином!» — отчасти лукавят. Сорганизуйся как горожанин, тогда у тебя будет шанс стать хозяином города.
«Город есть орудие труда.
Города больше не выполняют нормального своего значения. Они становятся бесплодными; они изнашивают тело и противостоят здравому смыслу.
Непрерывно возрастающая анархия городов оскорбительна, их вырождение ранит наше самолюбие, задевает наше чувство собственного достоинства.
Города не достойны своей эпохи, они уже не достойны нас».
Андрей Столяров
ДО СВЕТА
Над деревней висел запах гари. Хижины стояли в ряд, между ними простиралась пустая пыльная улица, твердые лохмотья грязи поднимались по обеим ее сторонам, еле-еле пробивалась сквозь глину ржавая сухая трава, и две курицы — тощие, как будто ощипанные, исследовали ее. Словно между мертвых былинок можно было что-то найти. У обеих краснели бантики на жилистых шеях. Лапки утопали в пыли. Куры, вероятно, были птицами священными. Тем не менее чувствовалось, что протянут они всего несколько дней, а потом упадут — и пыль сомкнется над ними. Пыль обволакивала собою, кажется, все. Красноватый безжизненный глинозем, перемолотый солнцем. Он лежал на дороге, которая расплывалась сразу же за деревней, толстым слоем придавливал хижины, сгущая внутри темноту, и, как ватное одеяло, простирался до горизонта, комковатой поверхностью переходя там в небесную муть.
Страшно было подумать, что будет, если поднимется ветер.
Ветра, однако, не было.
Образованный дымом воздух был вязок, как горячий кисель, — плотен, влажен и, казалось, не содержал кислорода. Дышать было нечем. Теплая фланелевая рубашка на мне намокла от пота. Джинсы прилипали к ногам. Я, как рыба, вынутая из воды, глотал едкость гари. Начинало давить в висках. Тем не менее я отмечал некоторые настораживающие детали.
Деревня была покинута. Нижние проемы хижин выдавали внутреннюю пустоту, между хижинами мертвел летний жар, не было слышно ни звука, а чуть с краю дороги, просев тупорылой кабиной, стоял грузовик.
Грузовик мне особенно не понравился. Был он весь какой-то никелированный, явно не здешних мест, нагловатый, привыкший к пробойным поездкам по континентам, обтекаемый, новенький, даже с непотускневшей окраской — собственно, рефрижераторный трейлер, а не грузовик, на ребристом его фургоне красовалась эмблема ООН, а чуть ниже было написано по английски: «Гуманитарная помощь». И стояли какие-то цифры, обозначающие, наверное, специфику груза. Кабина была пуста, дверца чуть приоткрыта, на широкое удобное сиденье брошено полотенце. Словно энергичный водитель выскочил всего на минуту.