Однако свобода постоянно находится под угрозой. Поскольку она отождествляется человеком с опытом собственного сознания, ему все время приходится ее отстаивать. «Вещи», противостоящие свободе, обладают агрессивностью. Они то и дело подстерегают человека, обрушиваются на него. По своей природе реальность человека есть несчастное сознание без всякой надежды выйти из этого состояния.
Сартр приходит к следующему выводу: исследования, предпринимаемые нами до сих пор, ясно показывают, что свобода не может полагаться и описываться как некое свойство человеческой души. О человеке нельзя сказать, что он сначала есть, а затем, что он свободен. Но тогда возникает еще один вопрос: в какой мере существует такое сознание свободы? Французский экзистенциалист отвечает: человек сознает свою свободу в тревоге. Тревога, если угодно, — это способ бытия свободы как сознания бытия. Именно в тревоге свобода в своем бытии оказывается для самой себя под вопросом.
Но можно ли отождествить тревогу и страх? Нет. Страх нередко порождается конкретными причинами. Мы боимся смерти, разорения, предательства, измены, нападения. Все это порождает смятение духа. Фактор враждебности, как говорится, налицо. Но есть и другой тип страха, когда никакой реальной опасности нет, но человек все равно пребывает в крайнем замешательстве. Это страх человека перед самим собой.
Великий датский философ Серен Кьеркегор проводил различие между этими двумя экзистенциальными состояниями. Есть безотчетная тревога, постоянно живущая в душе человека и взыскующая все новые и новые образы. Но есть и страх, порожденный конкретными угрозами. Комментируя это различие, Сартр приводит впечатляющие примеры. Головокружение у края пропасти можно назвать тревогой, но вовсе не потому, что я боюсь сорваться в бездну, но потому, что не могу поручиться, как бы я сам в нее не бросился…
Ситуация может вызывать страх, угрожая мне какими-то переменами извне, но она наводит тревогу, коль скоро я начинаю опасаться в этой ситуации самого себя. Артобстрел перед наступлением противника вызывает страх у солдата, который попал в полосу огня, но тревога овладевает им, лишь когда он попробует понять, как ему повести себя перед обстрелом, когда он задается вопросом, сумеет ли он «выстоять».
Возможно, человек внезапно пережил тяжелый удар судьбы. Скажем, в результате финансового краха он лишился своих доходов. Такой человек может испытать страх перед грозящей нищетой. Но это еще не тревога, которая способна окрасить собой все человеческое бытие. Но вот наступает день. Человек в полной мере осознает реальность того, что произошло. Он восклицает: «Что я теперь буду делать? Что мне предпринять?» Это означает, что его наполнила тревога…
Попытаемся вслед за Сартром разобраться, что такое тревога в приведенных примерах. Обратимся к случаю головокружения у края пропасти. Оно начинается со страха: я нахожусь на узкой, без ограждения тропе, тянущейся вдоль пропасти. Бездна дана мне как то, чего надо обязательно избежать, в ней смертельная опасность. Вместе с тем я усматриваю некоторый ряд связанных с всеобщим детерминизмом причин, которые могут обратить опасную возможность в реальность: может статься, сорвусь в пропасть, поскользнувшись на камне. Не исключено, что грунт под ногами окажется рыхлым и обвалится.
В русле этих опасений «я» дано себе как вещь. «Я» пассивно относительно такого рода возможностей. Они обступают меня, поскольку я существую как объект в мире, подверженный закону тяготения. Все такие возможности мне лично не принадлежат. В этот момент является страх, он есть мое постижение себя, исходя из заданной ситуации.
Какие выводы следуют из этих рас-суждений? Прежде всего страх рассматривается в данном случае как нечто, постоянно сопутствующее человеческой жизни. В этом контексте он оказывается одним из основных понятий экзистенциализма. Страх неотделим от человека, потому что без этого глубинного переживания вообще немыслимо подлинное существование человека. В противном случае можно говорить лишь о бездумном, растительном пребывании в реальности. Действительное восхождение к достойному бытию обеспечивается такими феноменами, как «страх» (К. Ясперс, М. Хайдеггер), «экзистенциальная тревога», «тошнота» (Ж.-П. Сартр), «скука» (А. Камю).
Слова, как видим, разные. Но предполагается нечто глубоко сходное. Напомним еще раз, что речь идет вовсе не о психологических основах неких отрицательных эмоций. Экзистенциальный страх нельзя ни вылечить, ни изжить. Его можно лишь испить полной чашей. Ведь он порожден не физической опасностью, не его готовностью укрыться от беды. Это метафизический ужас, в основе которого неустранимое горькое откровение, своего рода прозрение.
Экзистенциалисты, таким образом, отвечают на вопрос, который мы поставили: что заставляет человека испытывать страх как некую страсть? Если подлинное существование обретается созерцанием беспредельной бездны бытия, то отчего не сойтись поближе с образами страха, не разглядеть его причудливую вязь, не проникнуть в сердцевину всепожирающего ужаса? Только в тревоге я постигаю себя как существо тотально свободное. В активности этого бытия мир единственно и обретает смысл.
Разумеется, внутреннее, напряженное и интимное влечение к страху имеет экзистенциальный смысл. Но быт бы, вероятно, неразумным ограничиться только этим объяснением. Метафизический страх погружает человека в самые немыслимые состояния. Он даже заставляет пережить сладчайший миг блаженства. Здесь и возникает простор для человеческой фантазии. Образы ужаса рождаются как преображение огромной психической энергии человека. Кочующие архетипы словно заслоняют человека от возможного саморазрушения.
«Да, меня страшит вовсе не сама опасность, а то, что она за собою влечет: чувство ужаса. Вот что заранее отнимает у меня силы и достоинство, я знаю — рано или поздно придет час, когда я разом лишусь и рассудка и жизни в схватке с этим мрачным призраком — СТРАХОМ».
— Сегодня едва ли не всякое издательство, интересы которого распространяются и на фантастику, осуществляет ее выпуск в рамках тех или иных серий — от продолжающейся «мировской» «Зарубежной фантастики» до «Золотой полки фантастики» нижегородского «Флокса». Найти в этих условиях собственную «экологическую нишу» — дело непростое. Что же заставило издательство «Лань» и вас, Андрей Дмитриевич, как составителя взяться за новую серию?
— Возможно, я идеалист, однако мне представляется, что рынок достаточно велик и места хватит всем — при условии, разумеется, что работа сделана на совесть. Но это, так сказать, позиция ума. А есть еще и позиция души — по-моему, главная. Мы оба — издатель, Анатолий Леонидович Кноп, и ваш покорный слуга — любим фантастику. И пришли к соглашению, что нам — не ведаю, для самоудовлетворения ли, для самовыражения или еще для чего — необходимо сотворить серию фантастики, такую серию, которой мы могли бы в идеале гордиться, на худой конец, за которую при любом раскладе не пришлось бы краснеть. Так и родились «Числа и руны».
— Кстати, а почему выбрано именно такое название?
— Хотелось, чтобы оно было возможно более емкое. Число — символ точного знания, символ универсальный (помните: «…потому что все оттенки смысла умное число передает»?); и, на мой взгляд, он вполне отражает и суть научной, твердой, экстраполяционной — называйте как хотите — фантастики. Руны же, если отвлечься от лингвистики и взглянуть с точки зрения литературной традиции, не менее универсальный символ фэнтези — ну какая же магия без рунических письмен?.. Таким образом, уже из названия явствует, что в серию с равным успехом будет включаться как НФ, так и фэнтези, и, добавлю, как переводная литература, так и отечественная.