— Нехорошо, — заметил я. На самом деле, довольно забавно, хотя и глупо.
— Поэтому давай, Павдо, малыш, посмотрим вместе. И без шуточек.
Я протянул руку, чтобы включить память. В одном из выдвижных ящиков тумбочки находился аппарат (обычная массовая продукция); соединительный шнур провис, как старая веревка. Но во всяком случае, он действовал. Я вытащил его, поставил на тумбочку и, глубоко вздохнув, заправил матрицу памяти.
Раздался щелчок времени, запах прошлых дней, и память поднялась из аппарата, как чудовище из могилы. Я увидел луч солнца, валявшуюся в пыли кость, заросли терновника, и тут память захватила нас.
Мы стояли вместе на крутом склоне горы из песчаника, кругом была пустыня. Солнце палило с безоблачного неба, горы толпились на горизонте. Не было ни блоков, ни людей, никаких самолетов в небе. Перед нами оказалось одно-единственное сооружение: разваливающийся бревенчатый сруб на краю глубокого оврага.
— Забавно, — сказал Лопоухий. Он загорел, морщины стали глубже. На нем были шляпа, клетчатая рубашка, брюки в обтяжку и грубые кожаные сапоги.
— Ну да, — подтвердил я. Хотя мне не было забавно — мне было страшно. Какое-то совершенно безлюдное место, пустыня, и мне нечем ее наполнить. Я даже не ощущал, во что одет и как переношу это полное песка пространство. Отношение единицы к бесконечности равно нулю. Я заставил себя усмехнуться. — Когда-то давно на Земле жили девять миллиардов людей. И размещались, в основном, в нескольких сотнях городов.
Лопоухий спихнул со склона камень.
— Именно здесь и чувствуешь одиночество! Вот это простор, погляди! — Он подошел к краю и прыгнул.
— Эй! — Мне не хотелось оставаться одному, хотя было все равно — разобьется он или нет. Я подошел к краю (ноги ступали по пыльной почве, я ощущал это, хотя не видел их), Лопоухий приземлился на каменном выступе тремя метрами ниже. Шляпа его свалилась, но сам он остался цел.
— Осторожнее! — крикнул я. — Не стоит проверять действие закона тяготения.
Он соорудил на голове красную повязку, продев ее сквозь отверстия в ушах. И, ухмыляясь, крикнул:
— Давай!
— Дух Заратустры! — только и произнес я. До равнины, поросшей чахлым кустарником, было не меньше пятидесяти метров. Я присел на край, невидимой ногой нащупал опору (в камне оказалась выбоина) и… уже стоял рядом с Лопоухим, который шел вдоль обрыва. Он продолжал ухмыляться.
— Впечатляет, — сказал он. — Так и должно было случиться?
Я заметил, что он ободрал палец на левой руке.
— Может быть, какая-нибудь царапина на поверхности. Грязь на матрице. Поврежденная память.
— Как далеко мы можем зайти? — он был возбужден, как мальчишка. — Мы можем отправиться куда-нибудь по Земле?
— Почему бы нет? — Мне-то хотелось, чтобы все кончилось. — Уверен: все, что можно было узнать о 2035 годе, загружено в 48-gig матрице.
— Нет, серьезно.
— Не знаю, — сознался я. Мы направлялись к развалинам. Мне не хотелось идти туда. Крыша провалилась. Стены разрушены, кое-где обуглены. Входная дверь закрыта, примотана колючей проволокой. Внутри валялись камни и мусор.
Налетел горячий ветер, завыл в овраге. Я попытался представить себе овраг после бури, заполненный водой. Ничего не получилось.
Я надеялся, что память скоро кончится.
Мы дошли до развалин.
— Что это? — спросил Лопоухий.
— Где?
— Что-то движется. — Лопоухий присмотрелся. — Вон там, в тени.
— Может быть, такой большой бурундук. — Я живо вообразил себе призраков бывших обитателей дома, готовых кинуться на нас. Лопоухий вошел внутрь. После секундного колебания, потирая для храбрости руки, я подошел к пролому.
Навстречу мне вышла Сейна Маркс.
— Откуда ты здесь взялась?! — воскликнул я, попятившись.
На ней был странный комбинезон, целиком служивший экраном. По нему двигались люди. Волосы Сейны были стянуты узлом сзади. Я и забыл, как красивы могут быть открытые шея и уши. На лице ее не было улыбки.
Она схватила меня за руки. Я охнул, у нее была крепкая хватка.
— Я никуда не собираюсь.
— Нет, собираешься, — возразила она. — В Куалаганг.
— Нет, неправда, — сказал я. С груди Сейны на меня смотрела женщина с белым лицом. — У меня нет двойника. Ты сама это сказала.
— Нет двойника? Как это у тебя нет двойника? Ты, со своей нейлоновой сабдой, с дурацкими притязаниями на творческие способности и заиканием при виде любой хорошенькой женщины — да ты же ходячее клише!
Она приподняла меня, ухватив за ремень. Затем, повернув лицом вверх, отдернула руку и (по длинному экрану ее бедра плыли воины на кораблях) толкнула меня.
Если бы в этой памяти действовали ньютоновы законы, она бы ушла метров на тридцать в глубину. Или у нее оторвалась бы рука. Но она стояла совершенно спокойно, улыбаясь, а я взлетал в воздух наподобие метательного копья либо дротика с отравленным наконечником. Воздух обжигал мне подбородок, я вращался, как гироскоп, видя попеременно то бледно-синее небо, то разрушенный дом с оврагом.
Потом сооружение затерялось в складках и холмах пустыни, затем и сама пустыня сделалась желтой припухлостью в центре континента (Африки, а не Северной Америки, как я полагал) — и я понял, что Сейна Маркс бросила меня на восток, в направлении Куалаганга, проявив при этом большую, чем необходимо, силу. Потому что голубая, подернутая облаками Земля становилась все меньше. Я выходил на более высокую орбиту или за ее пределы. Затем я увидел Луну.
Луну? Разве эта голая серая скала, потрескавшаяся, вся в выбоинах, — Луна? Где же Дайсоновские остроконечные крыши и модульные колонии? Где роскошные космические порты и искусственные экологии (которые кажутся пятнами светло-зеленой плесени на обращенной к Земле стороне)? А где сотня миллионов людей, заселявших ее глубины?
Луна 2035 года была пустой. Безлюдной и одинокой. И мне предстояло врезаться в нее, проделав башкой кратер. Серый шар стал огромным, заполнил все пространство надо мною. Я представил себе, как бухнусь на гладкую поверхность, покрытую черной блестящей коркой и именуемую Морем. На почве стали различимы долины и плато, поверхность дернулась мне навстречу, как при резком увеличении изображения.
Я крепко треснулся.
Сел, ощущая во рту вкус крови, и понял, что прикусил язык. У меня было ощущение deja vu, уже виденного (возможно, это последние остатки памяти). Я чувствовал запах разогретой пыли, несомненно, аппарат перегрелся. На голове вздувалась солидная шишка.
— Отличная оказалась память, малыш. — Лопоухий сидел на кровати, почесывая в паху. — А вот эту штуку со ртами ты сам придумал?
— Что? Какую штуку?
Лопоухий захохотал.
— Ты же сам показал мне. В этой развалюхе. Что, она правда там была в прежние времена? Или ты ее синтовал сам?
— Да, это синт, — ответил я. — Самое смешное, только что сделанный.
Я встал и подошел к окну. Стоял ранний вечер, закат был похож на одежды, пропитанные кровью, сеть ночных огней разграничивала блоки внизу. Мы тратили время на эту память, время, которое можно было провести в галереях Иерусалима. Либо…
Я отвернулся от окна, схватил сумку с памятью и направился к двери.
— Куда это ты? — спросил Лопоухий.
— Так, погулять.
Он кивнул.
— Не задерживайся. Нам завтра рано лететь.
— Я скоро вернусь.
Я не стал пререкаться с Лопоухим, у меня было более серьезное дело. Я отыскал психолога в башне Спасителя, тремя этажами ниже самого верха. Высокий, с волосатыми руками, с кошачьими движениями, он сидел за каменным столом, занимавшим половину его освещенной свечами пещеры и потягивал через соломинку напиток — густую жидкость того же пурпурного цвета, что и вертикальная прорезь на его бритом затылке. Стол психолога был завален книгами, пластиковыми картами, залапанными записями на кристаллических матрицах, а сам он наблюдал за какой-то процессией на стенном дисплее; над ним находилась свеча белого цвета, и растопленный воск капал на центральную часть монитора, так что красные одежды марширующих превращались в розовые. Не отрывая глаз от дисплея, он спросил: