Меня охватило прежнее чувство: я был тупой, беспомощной скотиной, терпящей от хозяина и ласку, и побои.
— Вспомни, Мэл, — не унималась Нора. — Вспомни пустыню. Не Нью-Мексико, не Нью-Неизвестно-Что, а Египет. Это было не день и не два, а пять тысяч лет назад.
Цыган, пытаясь удержать на скользком змеином туловище искусственную плоть, поплелся к нам, не сводя с Шамана своих пристальных маленьких глазок. Я заморгал и попытался ухватить мысль, казавшуюся недосягаемой. Я узрел пирамиды, высящиеся в песках, рабов-нубийцев, густые толпы, долбящие гранит и выкладывающий известковые глыбы. Это происходило где-то между Альбукерке и Эспаньолой, недалеко от Саккары, вблизи Абу-Сира, Каира или Санта-Фе…
— Я — это ты, — нудил Шаман. Позади него показалась зевающая морда Цыгана, покрытая сукровицей. До меня донеслось его смрадное дыхание. Видал я Хефрена на 25-й автостраде с ликом в точности, как у меня, как у Сфинкса. Все, что понаписали историки и археологи о гизейском Сфинксе, — чушь. Я вспомнил — сам не знаю, как! — что не фараон Хефрен придал лицу Абу-аль-Хаула сходство с собой: все было с точностью до наоборот…
Цыган сомкнул клыки, ухватив Шамана, но я успел опрокинуть салат-бар вместе с дымящимися супами и полными мисками и принялся метать вилки, ножи и ложки, метя Цыгану в язык и в небо. Обслюнявленный Цыганом Шаман широко улыбнулся.
— Я — это ты, — гнул он свою линию. — Ты — это я. Я — это ты.
Нора в страхе удрала от него и от меня. Цыган рухнул.
Да, все было именно так: я, Сфинкс, изваял Хефрена по своему образу и подобию — а не наоборот! Точно так же я слепил Мэла и миллион прочих воплощений моего Ка [10]— священного Ка Абу-аль-Хаула.
23. Абу-аль-Хаул
У меня было все необходимое: дорожные карты, музыка, еда, санузел, даже забавные произведения искусства на стенах. В сувенирной лавке было навалом игр, книжонок, всяких мелочей, даже маечек с моим ликом — усталым, иссеченным несчетными песчаными ураганами и винтовочными пулями, с наляпанными реставраторами заплатами из цемента на древнем тесаном камне, даже в космической шляпе. У меня ни в чем не было недостатка для длительного перехода из царства жизни. Главная погребальная камера завершалась двумя рядами священных фонтанов — за двумя дверями, обозначенными соответственно: «мужчины» и «женщины». Стоит нажать там на посеребренный рычаг — и извергнется водопад, символ преданности Изиды Осирису, царицы Пунта — мне. Я вошел в Течение, в разреженный водородный поток, льющийся под воздействием приливных сил между Магеллановым Облаком и Млечным Путем.
Куда бы ни упал мой взор — да будет почва плодородна, — вот что я смекнул: существа тянутся ко мне. Мысли их — что пена на волнах моей мысли. Любое крохотное создание — это дверь, ведущая в меня, ибо создания ищут свою подлинность. Провозглашая мое имя, они находят успокоение во мне.
Так приди же, царица Пунта, обвей мои чресла, вбери мое семя. Я раскроюсь в тебя.
Я пополз к Норе через склизкие останки Цыгана. По пути я подмял Шамана.
— Я — это ты! — напомнил он тонким, сдавленным голоском. Норин цветок раскрылся вокруг меня, как шакти Ганеша. — Дай уничтожить тебя изнутри!
— Тело ничего не значит, — стонала Нора.
— Мое тело — тот самый водоворот, которого ты искала. — Я хлынул в нее. — Тебе не удержать меня на Сандулеке. И на Магеллановом Облаке не удержать. Моя жизнь неизмеримо больше.
Цыган закашлялся. Шаман с трудом выполз из-под меня.
— Ты по-прежнему там, в Гизе, ты все еще на Земле, — сказал он мне. — Я — это ты. Я задержал тебя там, Абу-аль-Хаул. Ты — это я. Я задержал тебя, как человек задерживает кусок вилкой, чтобы нарезать его и съесть. Я — это ты. Это существо — всего лишь жалкий осколок твоей иссушенной плоти, листок, дрожащий на твоем ветру. Ты — это я. Это существо — Мэл, безвольный Мэл, кочующий на попутках по Нью-Мексико. Я — это ты. Я проложил через него свой трубопровод. Я обращаюсь к тебе, Сфинкс, стараюсь докричаться, как кричат в жерло пещеры, обращаясь к захоронению среди камней. Тебя нет здесь.
Солнце жжет мне спину. Полдень в пустыне. Я сижу в огромной известковой канаве. Между моими передними лапами, там, где прежде высился обелиск Тутмоса, кишат крохотные создания. Они таращатся на меня, и я чувствую давление от их мыслей на своей каменной коже. Двумя тысячелетиями раньше я внушил Тутмосу (теперь это Шаман) собственную мысль: «Открой меня, о, благородный! Разгреби песок, что занес меня. За это я сделаю тебя царем». Он раскопал меня, и я сделал его фараоном. Потом он изменил мне, приковал меня к этому месту, где я мучаюсь от однообразия, прибегнув к силе, которую я же в него вдохнул. Нет больше его обелиска, само место, где он высился, затоптано, но сам Тутмос жив.
Это он обращался ко мне комариным голоском с невообразимого расстояния:
— Я обращаюсь к тебе, Сфинкс, стараюсь докричаться, как кричат в жерло пещеры, обращаясь к захоронению среди камней. Тебя здесь нет.
Людишки шаркали себе, лепетали, щелкали затворами камер в тени моего головного убора. Я догадался, что Тутмос, должно быть, в тысячный раз сменил имя. Выброшенные им имена засоряют историю, как сброшенная змеиная кожа, как оболочка саранчи, повисшая на древесной коре. Теперь он именовался «Шаманом».
— Я — это ты, — вещал Шаман. Огромный камень зашатался и выпал из моего плеча. Туристы бросились врассыпную. — Сандулек не смог бы тебя удержать, но Земле это по силам. Ты вовсе не в Космосе, о, Великий — ты находишься в пустыне, вблизи Назлет-аль-Семмана. Это Цыган с Норой кладбищенские воры, а не я. Они хотят забрать тебя в галактику Цыгана, но ты, Абу-аль-Хаул, совершенно счастлив среди песков! Это такое счастье для тебя — быть моим солнцем, моей кровью, моим свечением, вечным источником меня! Смуглый коротышка, который терзает Нору на космическом корабле, — всего лишь Мэл, а не ты. Ребенок, который родится от их соития, будет чудовищем, о, Великий, а не порождением твоего гения, не вместилищем твоей силы, не сосудом, полным твоего свечения. Все это — мираж. Ты — это я, Тутмос. Твой сосуд — Шаман. Я — это ты.
Я страшно отяжелел и не мог шелохнуться. Меня медленно осушали, и это было даже хорошо: вдруг мне полегчает? Я наблюдал за толпой человечков, испугавшихся осколков от вывалившегося из меня камня. Они в ужасе улепетывали к своим туристическим автобусам. Лишь один не сбежал, а остался стоять там, где прежде был обелиск. Я с усилием пригляделся к фигурке между моими лапами. На нем была майка с моим розовым изображением, позади которого высились пирамиды Хеопса и Хефрена, почему-то синие. На нем были цветастые шорты и шутовской головной убор араба. В руке у него был пакет с надписью «Рынок Нефертити».
Глаза и половину лба скрывали огромные темные очки. Он сорвал их, и я увидел бровь — одну бровь на оба глаза, да еще приподнятую.
— Понял? — крикнул он. — Я же сказал, что мы через год увидимся! Привет, Мэл, дружище! Ох, и летит же время!
24. Не тот Мемфис, что в Теннесси
— У тебя появилась перхоть? — Иззи пнул мои осколки. — А мне, например, не мешало бы побриться. Зато сам я выныриваю, как пробка, после всех опаснейших космических приключений.
Он несколько раз щелкнул фотоаппаратом, утер лоб, попил водички. Вода забулькала в его фляжке, когда он наконец оторвал ее от губ.
Солдаты, вооруженные дубинками, удерживали толпу туристов на почтительном расстоянии. Мимо шелестели тысячелетия: песок, ветер, солнце…
— Ну, как тебе здесь нравится? Сарвадука отводит душу в лавках и в борделях. Я сказал ему, что он не подцепит заразу и не наделает детей — все мое иззовидение! — вот у него и закружилась голова. Он распсиховался, когда узнал, что Мемфис, в котором я наобещал ему баб, находится вовсе не в штате Теннесси, так что я был вынужден его успокоить.
Отлично смотрится эта метеостанция на твоем огузке! «Институт Гетти», кажется? Ничего, можешь не отвечать, я обойдусь. Главное, лежи смирно, парень, не то туристов хватит кондрашка. С них достаточно вывалившегося из тебя куска и психа, который точит с тобой лясы.