Над портретом надпись: «Маркус, младший принц Дома».
Аристократы бывшими не бывают, потому здесь этого слова нет. А следовало бы, раз весь Дом — от Владетеля нашего, Хельмута, до последнего захудалого барона — призывает схватить Марка, аристократа тринадцати лет от роду, пусть младшего, но все же — принца…
По мостику я перешел через канал. Постоял в раздумье, решая, сразу ли податься к станции дилижансов или позволить себе хороший Ужин. В хорошем ресторане, таком, где беглого каторжника никак ждать не станут, как «Медный шпиль» или «Давид и Голиаф». Много есть приятных заведений в вольном городе.
Народу вокруг негусто. Плохая погода всех по домам разогнала, что ли? На набережной отец с сыном-подростком кормили уток, кидая куски белой булки с сосредоточенным, серьезным видом. Утки жрали хлеб лениво. Сытый город, благодушный. Тут даже нищие истощенными не выглядят. Вот в той же Лузитании вроде бы и климат благодатный, и земля родит щедрее, а поглядишь по сторонам — нищета нищетой.
Бюргеры птиц докормили, отряхнули руки да и пошли вдоль канала. Отец трубку достал, сынок со спичками засуетился, огонь поднес. Вот жизнь у людей безмятежная… завидно мне или нет?
Нет, наверное. Я бы такого не вынес.
Лучше уж по краю ходить, чем со скуки уточек кормить.
С этой мыслью я двинулся — так, без цели особенной, не слишком-то таясь и не спеша. Прошел по Реестраат, вышел на другой канал — Кайзерсграхт, где дома были еще выше, некоторые позолоченными шпилями увенчаны. Здесь и людей гуляло побольше. Вот богатый русский с двумя тощими женами и одним мордоворотом-охранником, за ними следом карманник крался — я наметанным глазом сразу увидел. Вряд ли что сопрет, русский, похоже, из аристократов, все ценное на Слове держит, а у охранника-татарина движения ловкие, взгляд цепкий, живо отсечет чужую руку кривой саблей…
Потом навстречу стайка девиц попалась, молоденькие бюргерские дочки. Из женской гимназии небось возвращаются. Вон и охранники сзади, двое с короткими, обтянутыми свиной кожей дубинками, удобными в уличных стычках. Лица постные, а глаза нет-нет, да и стрельнут по девицам, по тугим попкам, по крепким икрам в теплых чулках. К этим стражам еще одного надо приставить, чтобы за ними присматривал…
Я поплутал чуть по узким улочкам, перешел еще один канал, вроде бы Лауриерграхт, и направился к площади Дам, к ресторану «Давид и Голиаф», месту в Амстердаме известному и популярному. Там, конечно, всегда хватает офицеров армии и стражи, морских капитанов, просто аристократов. Но как раз в таком месте никто и не подумает в посетителе каторжника подозревать.
Сдал я плащ слуге, запоздало сообразив, что в кармане пулевик — разжился у одного купца. Да ладно, не рискнет слуга в таком месте по карманам шарить. Прошел в зал, подбежала девушка-прислуга, провела к свободному столику. Прямо между скульптурами.
Козырное место. То ли случайно освободилось, то ли вид у меня стал уж совсем благообразный. Сел я, вполуха щебетание девушки слушая — сегодня у них лосось удался да и вся остальная рыба, а вот перепелки не очень, хотя если господин пожелает…
Само название — «Давид и Голиаф» — возникло от статуй, внутри установленных.
Скульптуры были мраморные. Старые, деревянные, при пожаре сгорели, тогда дед нынешнего хозяина и заказал великому Торвальдсену новые. Тот еще не во славе был, но талантом уже известен.
Давид стоял, опустив пращу, улыбаясь уголками рта. Скульптор все предал — и молодость безусого лица, и небрежную ловкость обнаженно тела, и хищный прищур глаз. Давид был красив, зол и красив, как в преданиях.
А Голиаф уже упал на одно колено. Могучий муж в доспехах, вышедший на честный бой и сраженный подлым ударом в висок. На простом, бесхитростном лице застыли мука и удивление, он еще пытался подняться, но ноги не держали. Только Голиаф все равно вставал, каменные мышцы вздувались, как канаты, и жизнь, которой в камне лет и не было никогда, опаляла любого, взглянувшего на сраженного героя. Казалось — он все-таки встанет. Дойдет до Давида и опустит тяжелый кулак на кудрявую голову…
Великие скульптуры. Великий скульптор. Я знал, за эту пару хозяину ресторана немалые деньги предлагали. Еще два ресторана смог бы открыть… только что же он, дурак, сук под собой рубить? На этих скульптурах, на могучем герое, умирающем, но рвущемся в бой, и на насмешливом юнце, зло глядящем на дело своих рук, вся слава ресторана держится. Конечно, и кухня хороша, но мало ли где вкусно кормят…
Будь хозяин ресторана из простых, рано или поздно отобрали бы скульптуры. Но он и сам был аристократ, барон захудалый, но Слово знающий и в Дом вхожий. А что ресторацией занимался — так это тяжелая судьба вынудила, это еще не позор…
— Да, господин? — терпеливо повторила девушка.
Я сообразил, что минуты три уже пялюсь на скульптуры, не делая заказа. Виновато улыбнулся:
— Каждый раз любуюсь…
Девушка кивнула, украдкой кидая взгляд на скульптуры. Ей они тоже нравились. Интересно, кто больше: мужественный Голиаф или женоподобный красавчик Давид?
— Принесите финскую праздничную закуску, — начал я. — Потом лосося в красном вине, только именно в красном, ваш повар этот рецепт знает. Кофе крепкий. Сейчас — молодое белое, лучше из южных Провинций, к кофе — хороший коньяк.
Девушка исчезла.
Я остался наедине с Голиафом и его убийцей.
Понимаю я тебя, ох, как понимаю! Ты от сопляка Давида беды не ждал. Я — от мальчишки Марка. Только мне еще тяжелее, я ведь его уже другом считал. К купцам хотел пристроить… дурак, дурак…
Зал постепенно наполнялся мужчинами в костюмах от хороших портных, женщинами в драгоценностях. Стареющая, но еще красивая дама в сопровождении молодого кавалера щеголяла железной цепью толщиной в мизинец. Цепь в благородной рже, а сверху лаком крытая. То ли и впрямь древняя, то ли нарочно водой раненая. Этого я не люблю, железо не для того дано, чтобы на женских шейках умирать.
А вот и мой заказ поспел…
Финская закуска была блюдом дорогим, но оно того стоило. Нежирная тонко вымоченная селедочка, порезанная кусочками, лучок, черный хлеб, вареная в кожуре картошка, маленькая рюмка — стопка, как русские называют, с водкой.
Сервировалось все это на целом листе свежей газеты. В ней половина цены и была. Есть полагалось руками, потому к закуске принесли две чаши с водой — для омовения рук до и для споласкивания после.
Я потихоньку еду смаковал, потом рюмку опрокинул. Не коньяк, конечно. Как пьется! А народ все прибывал, вскоре уже и пускать в зал перестали. Удачно я пришел. Сидишь в тепле, в окружении искусства, ешь дорогие блюда, мимоходом газету проглядываешь. Что мне держава, что мне злая стража!
Вошло несколько аристократов. Им, конечно, место нашлось. Сам хозяин появился, без подобострастия — ровня все же. Поручкался, дамам плечики поцеловал, по итальянской моде.
А я газету читал. Мне уже и лосося принесли — мастерски сделанного, мало где умеют лосося в красном вине тушить. А я увлекся. Когда-то газеты совсем дорого стоили, только аристократам по карману, неблагородным — глашатаи да менестрели оставались. Сейчас-то печатные машины в каждом большом городе ставят, гелиографы и почтовые голуби новости разносят. Профессия газетчика теперь уважаемая, даже младшие дети аристократов в репортеры идут… Тьфу ты, пакость, ну их, этих младших сынков и младших принцев!
К моему столику подошли двое. Я поднял глаза — и невольно вздрогнул. Офицеры стражи. Один здоровый, морда кирпичом, другой маленький, тощенький, в очках роговых, такому в книжной лавке сидеть, а не с мечом и пулевиком на поясе разгуливать.
— Господин, вы не будете так любезны, — девушка выпорхнула из-за спин стражников, заулыбалась, — весь зал полон, разделите вечер с доблестными стражами…
— Буду рад, — только и сказал я.
Офицеры расселись по другую сторону стола, девица начала им кухню расписывать, особо рекомендуя рябчиков в имбирном тесте. Я глаза в газету опустил. Кто во мне каторжника Ильмара узнает?