Нет. Пусть старик Жан не рассчитывает. Не пойду я по его наводке.
Отдохну денек в Лионе, потом доберусь до Парижа — хоть это и под самым носом у Дома, от Урбиса всего в двух шагах, но все же надо открыть тайник, забрать припрятанное на черный день. Потом через Прагу, через Варшаву в Киев. Назовусь чужим именем, подмажу жадных чиновников — они всюду продажные. Получу вид на жительство.
У меня как-то прибавилось сил от этого решения. Я успокоился, а тут еще солнце согрело меня окончательно. И даже когда проезжающий мимо дилижанс остановился, и кучер дружелюбно махнул рукой, зовя к себе на козлы, я это принял как должное.
Вот такие знаки свыше я люблю!
— Далеко, морячок? — спросил пожилой кучер.
— В Лион, папаша, в отпуск к родным.
Из дилижанса высунулось хмурое желчное лицо. На скверном галлийском человек спросил:
— Почему стоим, возница?
Кучер взмахнул кнутом, и лошади рванули.
— У меня брат моряком был, — сказал кучер. — Ходил на державном корвете, двадцать лет службу нес. Сейчас-то он…
Продолжать рассказ о брате кучер не стал. Видимо, служба на корвете являлась самым достойным эпизодом его биографии.
— Зачем пешком идешь? — неожиданно спросил он. — Неужели проездных бумаг не выдали?
— Выдали, отец, — вздохнул я. — Ну, я немного погулял на берегу.
— Потерял?
— Продал, — мрачно сказал я. — Продал одному типу за гроши. Вот теперь то пешком, то с добрыми людьми…
— Нехорошо, — вздохнул кучер. — Это ведь тебе Дом бесплатный проезд пожаловал, а ты его жулику отдал.
Я вспомнил бесплатный проезд на каторжном корабле и сокрушенно опустил голову.
— Ладно, дело молодое. Только ты про это не болтай. Мне-то что, а другой может Страже на тебя донести…
Ловко пошарив рукой, кучер вынул из-за спины флягу.
— Глотни.
Вино было кислое, но я благодарно кивнул. Вернул флягу.
— Разве что глоточек, — вздохнул тот. — Что-то ты носом клюешь. В лесу ночевал?
— Ага.
— Я так и понял. Тут места глухие, только сумасшедший барон у дороги живет…
— Барон? — изумился я. — Да неужели? Он на меня пулевик выставил, я и ушел, от греха подальше.
— Совсем с катушек съехал… Барон самый настоящий. Не родовой, правда, за какие-то заслуги ему титул пожаловали. Титул есть, земли нет. Дряхлый уже. Каждый раз, как езжу, жду, что вместо дома пепелище окажется — или сам сгорит, или лихие люди прикончат…
Я покивал. Рано или поздно что-то такое и впрямь случится.
— Если устал, так переползай на крышу, — предложил кучер. — Вижу, спать охота.
— Спасибо, — поблагодарил я.
По маленькой лесенке я перебрался с козел на крышу дилижанса. Я лег было на узкую деревянную скамейку, потом понял, что долго тут не удержусь, и пристроился прямо на полу. Мы не гордые. И в епископской карете можем ездить, и на крыше, и пешком брести…
Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осенней холодной голубизной, что бывает совсем недолго. Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода. Самые красивые в мире вещи — хрупче стекла и мимолетнее снежинки на ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется подбрасывать веток — всему отмерен свой срок. Так проливается первый весенний дождь, вспыхивает над землей радуга, срывается увядший лист, чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдешь эту красоту повсюду, ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом.
Какой из меня поэт…
А все-таки вряд ли кто сможет поверить, что Ильмар Скользкий, проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутро египетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные ходы, и открывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушел с пустыми руками из усыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому что в ослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп, наполненный золотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую умирающую красоту, что нельзя трогать.
Может, потому и миновало меня древнее проклятие, сгубившее неведомой египетской чахоткой других грабителей пирамид?
Да, я такую красоту вижу редко, значит, не поэт.
— Эй, морячок! — крикнул кучер. — Глянь, летун над нами!
Я поморщился, его голос рвал очарование, грубо, словно ржавая пила, нарезающая дрова из алтаря заброшенного храма…
— Вижу…
Планёр вдруг дернулся, и за ним потянулась дымная полоса.
— Храни, Искупитель… — испуганно пробормотал возница. — Эй, моряк, чего он горит?
— Нет, не горит, летун толкач включил… торопится или восходящий поток ищет.
Кучер замолчал. Не обиженно, а скорее, с уважением. Видно, счел, что морячок толковый, раз в планёрах разбирается.
Прощальная красота осеннего неба ушла. Вернулась тряска, стук копыт, холодный ветер, уносящийся вдаль планёр. Я закрыл глаза.
Когда дилижанс покатил по лионской мостовой, тряска стала совсем невыносимой. Я вынырнул из дремы.
Дилижанс вкатился под исполинский козырек из стекла и дерева — конная станция здесь была новая, огромная, одним видом внушающая путникам уважение. Вспомнилось сразу, что совсем рядом была пивная, где подают прекрасные жареные колбаски с легким светлым пивом.
— Выходите, господа, — говорил внизу добрый кучер. — Прошу прощения, если растряс, тут дорога совсем разбита, безобразие…
— Ничего, — отозвался кто-то из пассажиров. — Не суетись.
Приятно звякнули монеты — возница получил чаевые.
— Благодарю, буду рад вас возить снова… — судя по его тону, чаевые были хорошие.
— Не приведи Искупитель, — мрачно ответил пассажир. — Люко!
Голос казался знакомым. Я даже поморщился, пытаясь вспомнить.
— Слушаю, капитан.
А этот голос тоже знаком. Тот пассажир, что в окно выглядывал, когда я подсел…
— Ты говорил, что знаешь хорошую гостиницу? Пока не приму ванну, я не в состоянии думать.
— Конечно…
Голоса удалялись — пассажиры уходили. Теперь полезли еще какие-то люди — явно ехавшие во втором классе, впрочем, на дороге, где нет крутых подъемов, и не приходится толкать дилижанс, разница эта невелика. Я привстал, заглянул через низенькую ограду крыши. Какие-то купцы с портфелями, два молодых чиновника, мгновенно сунувших в зубы сигары, пышно и безвкусно одетая дама с хорошенькой юной компаньонкой… А где те двое, что вышли первыми и, несмотря на недовольство дорогой, дали хорошие чаевые?
Вон они, идут к зданию вокзала, и неудивительно, что назойливые нищие стараются исчезнуть с их пути. Оба одеты в форму Стражи. Люко, тот, что выглядывал, к счастью, мне незнаком. А рядом с ним — офицер Арнольд, с которым мы так славно разминулись в ресторане «Давид и Голиаф». Белая повязка через лоб — эх, повезло ему.
Ладони вспотели. Я скорчился, будто нашкодивший ребенок, опустил голову, краем глаза наблюдая за стражниками.
Это что получается — я у них над головой ехал? Еще и говорил в полный голос? Кого мне за спасение благодарить — Бога, крепкий сон Арнольда или скрипучие колеса дилижанса?
Я вскочил, мигом спрыгнул с крыши на противоположную сторону. Слегка отбил ноги, но даже не почувствовал боли.
— Ловок ты прыгать! — похвалил кучер. — Хочешь, морячок, пивом угощу? Подожди тогда полчасика…
— Спасибо, друг, не могу. Спешу очень. Родных хочу увидеть, сестренку Жанет, братика Поля…
Я нес какой-то вздор, всем своим видом выражая желание побыстрее кинуться к несуществующим родственникам, но из-под спасительного прикрытия кареты не выходил.
— Ну что ж, ступай, — отозвался кучер. — Счастливо.
Кивнув, я пошел, смешиваясь с людьми, спешащими на свои дилижансы. На стене вокзала звякнул колокол, глашатай хрипло крикнул:
— Полуденный на Париж, есть места первого и второго класса, полуденный на Париж, семнадцатая стоянка…