— Там и без того, наверно, целые рощи…
— Ой… — ласково сказал Минька.
Из сырых стеблей к нам вышел полосатый жираф Алик. Ткнулся губами в Минькины ладони.
Я опять не удивился, хотя ясно уже — не сон.
Минька взял Алика на руки. Глянул на меня опять:
— Ну?
— Будем склеивать кораблики? Или используем один?
— Лучше один, — рассудил Минька (и Алик закивал головой на тонкой шее). — Другой оставим про запас. Мало ли что…
Я взял свой кораблик, приложил его к сырой штукатурке (где «Вовка ду…»). Бумага сразу приклеилась. Я оглянулся.
— Как там Рыкко говорил? Надо на него дыхнуть, чтобы стал настоящим?
— Ага… Дыхнем вместе. — И Минька с полосатым жирафом Аликом встал рядом.
А я наконец понял, чегоя боюсь. Не дальнего полета, не всякой там неизвестности, не долгого обратного пути по Дороге. Я боялся, что ничего сейчас не получится с кораблем Рыкко Аккабалдо.
Тогда что?
«Ладно, не юли», — сказал я себе.
Потому что я знал и другой путь. И знал, что Миньке он тоже известен.
Не так уж это и трудно, пока по всей Земле рвутся снаряды и мины…
Литературный портрет
Максим Борисов
Тревожные сказки
Строго говоря, провести четкую границу между произведениями «фантастическими» и «нефантастическими» у Крапивина вряд ли возможно. В любой реалистической крапивинской повести можно отыскать элементы сказки и ребячьей фантазии, а любой роман о Великом Кристалле или примыкающий к этому циклу можно счесть «всего лишь» превосходным, психологически точным описанием ярких снов и детских мечтаний. Ведь характеры крапивинских героев, пусть и наделенных необычайными способностями, сами по себе не несут ничего экстраординарного — это подчеркивает сам автор. Разве что выделяются острым неприятием всяческой несправедливости и повышенной ранимостью. Все «чудесное» всегда строго локализовано в среде «обыденного» и трактоваться может весьма произвольно…
Крапивин всегда был неравнодушен к сказкам и к фантастике. Как известно, некоторые из самых ранних его повестей были именно научно-фантастическими. Предъявленные в «Я иду встречать брата» (1961) государственные структуры, система воспитания подрастающего поколения, глобальные преобразования климата, космическая экспансия, энтузиазм и самопожертвование молодых исследователей космоса, даже звучные имена самих героев — Нааль, Таэл — привычны для того времени… Сам Крапивин эту свою давнюю связь с советской НФ мало что не скрывает — использует в своих более поздних произведениях. Например, Ратальский космодром из «Я иду встречать брата» упоминается в «Голубятне на желтой поляне» (1982–1983) и в «Самолете по имени Сережка» (1993).
И параллельные пространства, счастливо найденная и развившаяся со временем система миров «Выстрела с монитора» (1988), «Крика петуха» (1988), «Белого шарика Матроса Вильсона» (1989), «Лоцмана» (1990) и других, потребовались Крапивину не для бегства от «ненормальной» реальной действительности, а напротив, для усиления, выделения в отдельную сущность ее каких-то определенных устрашающих черт и тенденций. Это и конформизм, и равнодушие взрослых на Планете «Голубятни на желтой поляне», и идиосинкразия по отношению к не таким, как все, в «Гуси-гуси, га-га-га…» (1988), и презрение к детям-бродягам в «Корабликах» (1993), и тотальная бессмысленность политических амбиций во «Взрыве Генерального штаба» [1], в «Рассекающем пенные гребни» [2]… Наименования зазеркальных стран зачастую почти банальны в своей простой иносказательности: Восточная, Западная, Федерация, Империя… Создается впечатление, что Крапивин досадливо отмахнулся от назойливой публики, взяв первое попавшееся словосочетание, чтобы тут же углубиться в то, что для него по-настоящему важно, что интересует его на самом деле…
Почти неразличимая граница отделяет фантастику Крапивина от сказочных повестей. Сказка — это неопределенные мотивации поступков, точно во сне, условный антураж, не вполне конкретное место и время сказочного действия, ненавязчивое «обрамление», искусственно обосновывающее и подготавливающее вторжение особых реалий. Если и раньше сказка почти безболезненно переходила в реалистическую фантастику в трилогии «В ночь большого прилива» (1969–1977), если и раньше повесть могла иметь в себе смешанную сказочно-фантастическую атрибутику в «Детях синего фламинго» (1980), то позже сказка и фантастика переплелись еще теснее и органичнее — повести и романы из разных Циклов теперь имеют общих героев, общий антураж, историю и всеобщую «зеркальность» мира. Формально их объединяет все тот же Великий Кристалл, только в сказках преимущественно фигурирует его особая ипостась — Безлюдные Пространства, избранные в качестве чисто условного деления циклов. Возникают всяческие пересечения, автор все менее стеснен внутренними рамками. Ржавые ведьмы, другие фантастические существа и легендарные Хранители и Пограничники кочуют из повести в повесть, вне зависимости от заявленного статуса произведения и его возрастной адресации. «Более фантастические» вещи от «более сказочных» отличаются, пожалуй, лишь богатством спектра эмоций и большей жесткостью письма. Постоянный тревожный настрой во «взрослой» фантастике, «сладкая тоска» и «желтая тоска» — и в общем-то более беззаботные и оптимистичные сказки: «Портфель капитана Румба» (1990), «Чоки-Чок» (1992), «Серебристое дерево с поющим котом» (1992)… А вот «Дырчатая луна» (1993), «Самолет по имени Сережка» и «Тополиная рубашка», которые трудно назвать беззаботными, уже явно сказку взламывают и тяготеют к фантастике.
Сказки Крапивина фантастичны, а фантастика сказочна. Действие и происхождение магических предметов почти всегда имеют логическое, даже «научное» обоснование. Их применение, ритм их появления подчиняются вполне определенным законам. Детские деревянные кинжалы, мячики, свечи, монетки, кристаллы, увеличительные стекла, барабанные палочки, даже болтик и капроновый шнурок накапливают в себе искреннюю детскую жажду чудесного, но пустить это волшебство в ход можно лишь при определенных условиях, находясь в определенном душевном состоянии… Проникновение в иные миры тоже обставляется соответствующими ритуалами, ничуть не спорящими с «наукой», только лишь «уточняющими» ее.
В этих самых «мирах Великого Кристалла» с самого начала присутствовала некая избыточность, кажется, вполне ощущаемая и нарочно даже обыгрываемая по ходу дела самим автором. В самом деле, в книгах Крапивина всегда присутствовало всего два четко выделенных архетипа места — приморский город и уральский городок/поселок близ речки-озера. Очень редкие исключения построены лишь на противопоставлении привычному. Например, «Заяц Митька», напечатанный в «Уральском следопыте» (№ 1,1997 г.). Там поселок подмосковный, а не уральский. Странно было бы ожидать, что все вариации городов-отражений не сведутся также к этим двум типам. Если основной предмет описаний Крапивина — это душевные переживания подростка и рефлексия взрослого, вспоминающего детство и подружившегося с детьми, то простая мысль — «все в жизни повторяется» — не требует в общем-то мощной «многопространственной» поддержки.
Сюжетные ходы, ситуации, взаимоотношения, конфликты, увлечения героев (шпаги, паруса, песни, звезды, книги, путешествия) и черты их характера тоже дают такие повторяющиеся комбинации, легко узнаваемые и отсылающие к другим книгам писателя. Всякая новая вещь как бы состоит из таких уже знакомых «кубиков», составляющих особый образный ряд крапивинских произведений.
Казалось бы, можно объявить все вещи Крапивина сугубо «нереалистическими» на основании того, что действие в его романах и повестях развивается не в соответствии с законами, выводимыми из реальности обыденным сознанием, а в соответствии с требованиями, выдвинутыми автором — тут и высшая справедливость, и неизбежная кара за грехи… Но, во-первых, если эти законы и определены лишь авторским «произволом», они столь последовательны и непротиворечивы, что в согласии с ними вполне может существовать полноценная реальность, свойства которой можно внятно описать. А во-вторых, никакой реальности вне этих выведенных у Крапивина законов и не существует (если, опять же, не вспоминать о самых первых «романтических» рассказах, где присутствие «двоемирия» еще очевидно). То есть она, наша (?) обыденная реальность не противопоставлена какой-либо «крапивинской», а отрицается тотально, бесстрашно и насмешливо, без сокрытия отрицаемого источника, выступающего уже не в качестве источника, а напротив, в качестве общеизвестного, но, по сути своей, ложного воззрения.