Проза
Владимир Покровский
Индекс 97
«…разомкнутое кольцо разума разумом уже не является».
По тому, как медленно и обстоятельно спускался Пилот в расщелину, можно было понять, что он уже все для себя решил, еще тогда, в катере, во время сеанса связи, на протяжении всех этих унизительных просьб и не менее унизительных возражений: «Могу взять только двоих». Но Мэллар тоже был исполнен решимости. Он стоял, прислонившись к стене Баррака, ему хотелось гордо задрать подбородок, но было холодно. Утренний ветер буквально резал, и Мэллар только еще больше сощуривал и без того узкие глаза да изредка нервно поглаживал лысину.
— Идет, — в который раз повторил он себе только для того, чтобы услышать собственный голос. — Ну что ж… Естественно, он идет.
Последнее время Мэллар часто говорил сам с собой — из любопытства: казалось, что говорит кто-то другой, а он только шевелит губами. Он не узнавал своего голоса. Особый вид глухоты.
Пилот спускался в костюме полной защиты, даже шлем прищелкнут — боялся заразы. Костюм этот, на многих других громоздкий, мешковатый и тусклый, на Пилоте смотрелся внушительно, даже шикарно — вот идет настоящий мужчина, смотрите, он не торопится, он рассчитывает свое время заранее, он точно знает, как поступать в любой ситуации.
В самом опасном месте склона, там, где тропинка делает внезапный и совершенно ненужный поворот вправо, пересекая нависающий выступ. Пилот на секунду остановился, а потом, уже совсем не спеша, словно с наслаждением, стал втягиваться под выступ. Это был первый рейс Пилота на Париж-Сто, но почему-то он вел себя так, будто плантация ему знакома до мельчайшей кочки. Каждое его движение было тщательно, с нарочито большим запасом, выверено. Он выглядел таким потрясающе нахально молодым, что Мэллар со своим тощим стошестидесятилетним телом ничего не мог противопоставить — ни мудрости, ни ума, ни силы, ни ловкости, ни глубины чувств. А опыт, в котором он, наверное, превосходил парня, ничего в данном случае не решал.
— Всю ночь не спали, — шевельнул губами Мэллар. — Ждали его, видишь ли… И вот он тебе, пожалуйста!
И даже те, кто мог еще говорить, молчали тогда, всю ночь молчали, только глаза были открыты у всех: одни следили за Мэлларом не отрываясь — как он сидит, как ходит, как кормит, как поправляет постели, как склоняется над самыми тяжелыми и что-то нашептывает при этом, но не им, а себе; другие косились на окна — ждали. Окна в Барраке маленькие, круглые, с неприятно блестящими ободами, расположены высоко, и потому с койки через них ничего увидеть нельзя, кроме неба с редкими белесыми струпьями облаков да еще, если повезет, лун. Но луны в эту пору года на небе не появлялись.
Казалось, даже серверы ждали. Они все так же бешено носились между койками, но иногда замедляли бег, порой даже останавливались и как бы вслушивались в пространство. Каждого из них Мэллар знал по имени, но никогда с ними не заговаривал — что-то в них было потустороннее, что-то, мимо чего следует проходить быстро и не оглядываясь. Враждебны они были пространству, и пространство враждебно им. «Помнят ли они хоть что-нибудь или просто исполняют приказы Диагноста, тут же забывая обо всем, как только исполнили», — часто спрашивал себя Мэллар, но Диагносту такого вопроса не задавал.
— Ах ты, господи! — простонал Мэллар. — Ну как же быть-то теперь?
Все было так просто, так близко — ну, не то чтобы рукой подать, но, в общем, все шло по плану. И тут вдруг такое.
Пилот спустился наконец вниз и так же медленно пошел к Бар-раку через плантацию, иногда останавливаясь, чтобы подергать причудливо изогнутые черные стволы синаконовых деревьев (синакон в сто шестнадцать раз тверже самшита и на ощупь напоминает сплетение проржавевших металлических прутьев) или помять между пальцами их твердые маленькие плоды. Ягоды синакона растут ярко-зелеными с синевой гроздьями, они опоясывают ствол примерно на высоте колен, так что Пилоту приходилось каждый раз нагибаться. А зачем их трогать-то, ну скажите, зачем, когда и так видно, что до созревания им осталось недели полторы-две, как раз к очередному сбору? Но Пилот не мог удержаться, уж слишком заманчиво они поблескивали, наклонялся, правой рукой отгибал туго отходящие ветки, левой тянулся к плодам, отдирал одну или две ягоды, подносил к самому шлему, разглядывал так и эдак, потом шел дальше, к следующему дереву. Он тянул время — такое складывалось впечатление.
Когда Пилот подошел совсем близко и уже не осталось синаконовых деревьев, чтобы их обдирать, Мэллар набрал воздуху и крикнул сквозь ветер:
— Им всем нужна срочная пересадка скелетов! Нам всем нужна!
Пилот согласно кивнул.
— Как насчет погрузки? Сколько приготовил?
Голос его, усиленный и искаженный динамиком, был спокоен до вялости, будто это он, а не Мэллар бодрствовал Бог знает сколько ночей.
— Снимай шлем! — снова крикнул Мэллар. — Здесь безопасно. Этим только через пищу заражаются.
— Позавчера, на связи, ты о пище не говорил.
— Позавчера я и сам не знал. До анализов руки не доходили. А потом, ведь наш Диагност старый, чиненый-перечиненный… Через пищу, точно, — уже нормальным голосом сказал Мэллар и подумал:
«Какого черта, неужели это было только позавчера?»
— А ты, значит, не заразился? Иммунитет?
— Какой там иммунитет, что ты. Организм просто такой.
В другое время он обязательно бы добавил, что разнесчастный его организм всеми, наверное, на свете болезнями переболел, только в очень слабой форме, но-в основном благодаря омоложениям — обвыкся и даже экзотику вроде теперешней воспринимает довольно вяло, во всяком случае, жить можно, а что суставы болят, что в ногах, да и во всем теле странные ощущения, так это… он все это мог бы сказать Пилоту, но тот его перебил (с насмешкой, показалось Мэллару):
— Ах да, твой организм!
Непонятно почему, но дважды омоложенными всегда брезгуют. Особенно молодые.
И Мэллар промолчал, униженный. Сутулый, некрасивый, небритый, тощий, в этом своем вечном огромном сером пальто с темно-синей бархатной оторочкой и круглыми магнитными пуговицами, в старых исцарапанных ботинках с квадратными по древней моде носами, дрожащий от холода и недосыпания, он был «тьфу» против Пилота — настоящей, даже чересчур настоящей, черт побери, космической акулы.
«Ах да, твой организм!»
Убить бы его за это «ах да»!
Как он ненавидел порой свой организм, да и себя заодно — за эти два омоложения. Дважды омоложенные редко встречаются в Метрополии, Мэллар прежде не понимал почему, да и вопросом таким не задавался. Хотя, казалось бы, странно — ведь это так естественно пройти совсем несложную процедуру, как только почувствуешь приближение старости. Странным было и то внутреннее сопротивление, которое он испытывал, решаясь на очередное омоложение — словно бы делал что-то гадкое, неприличное… И потом, бывало, что-то вроде вины чувствовал, когда на него смотрели этим самым взглядом, чтоб тебе…
— Им очень плохо, — сказал Мэллар, но Пилот из-за ветра не услышал, и тогда Мэллар повторил громче: — Им совсем плохо, я говорю! Им новые скелеты нужны! Прямо сейчас.
Но Пилот снял наконец шлем; он проделал это так же медленно, как и все, что делал сегодня под внимательным взглядом Мэллара; пожалуй, даже медленней, чем это требовалось, чтобы показать свое превосходство (и в этом промахе угадывался ребенок). Он прижал к шлему ладони, забранные черными губчатыми перчатками, чуть покачал его из стороны в сторону и снял — будто снял голову. И замер со шлемом в правой руке, и осторожно вдохнул первый глоток стопарижского воздуха.
А Мэллар облегченно выдохнул.
— Индекс потребности в синаконе — девяносто семь, — сказал Пилот тонким голосом, совсем не тем, каким говорил его костюм.
— Ну, во-первых, девяносто шесть и одна, а во-вторых… — начал Мэллар, но Пилот его перебил:
— Девяносто семь. Ты понимаешь, что это значит? Понимаешь, что при таком уровне просто не может быть никаких «во-вторых»?