Очень хотелось Мэллару сказать, что да, конечно, он понимает, но плевать ему на все эти индексы потребностей какой-то там далекой Земли и вообще всей Метрополии, когда рядом твои умирающие друзья. Пусть все они разные, пусть и не так хороши, как того требует кодекс морали и чести, но когда им ужасно плохо и единственное, что ты можешь для них сделать — это наплевать на все индексы, все потребности… и все же тот самый кодекс морали и чести запрещал ему говорить прямо, нужно было к этому индексу отнестись с пиететом. И поэтому Мэллар промолчал, только еще сильнее сузил глаза, словно его кто-то больно ударил. Еще Мэллару хотелось в который раз сказать этому дурню-Пилоту, что они не доживут до спасательного катера, слишком долго ждать. Да и чего говорить — Пилот знал. Но больше всего Мэллар хотел спать.
— Так что там с загрузкой? — спросил Пилот.
Он смотрел на Мэллара с плохо скрытой брезгливостью — сказывались предрассудки Центра. И с легкой, до конца не осознанной опаской смотрел — пусть усталый и пустой старикашка, но какой-то очень спокойный…
— Все готово. Только давай сначала решим с нами. В удивлении Пилот вытаращил глаза. Несколько долгих секунд они стояли друг против друга, вслушиваясь в монотонный свист ветра.
— Что значит «все готово»? Сколько тюков?
— Норма, — усмехнулся Мэллар.
Пилот даже растерялся. Маленькая головка, прилепленная к костюму. На фоне коричневых гор и жестких изломанных ветвей.
— Кто же это… Ведь больные же…
Его голос слышался еле-еле. Не костюмный голос, у которого даже шепот гремит.
— Все в порядке, норма, — переполненный презрением к себе и гордостью за себя, ответил Мэллар. — Ну, не так чтобы совсем норма, кондиции не те, но это ладно. Это у вас доведут.
— Ты один, что ли, собирал? — все еще удивленно, однако уже с неопределенной обвиняющей ноткой в голосе сказал Пилот.
— Да понимаешь… — Мэллар жутковато улыбнулся, и его улыбка еще больше испугала Пилота. Пилот вдруг понял, что совсем Мэллара не узнает, хотя всего несколько часов назад разговаривал с ним. — Кто на ногах был, тот помогал. Но, конечно, мало кто сейчас на ногах.
Совсем мало. Никто.
При правильной постановке дела, как любил говорить Ченджи, самоучка-законник Ченджи, наш всеобщий прокурор (вот он сейчас лежит за этой стеной… потрясающая работа мускулов лица… ему бы в актеры…), так вот, при правильной постановке дела на Париже-Сто вообще бы не надо было людей, кроме разве одного-двух дежурных, профессиональных бездельников, так, на всякий случай. Но где вы найдете правильную постановку дела, если Интеллектор может только рекомендовать, если люди не хотят (и правильно делают!), а если точнее, хотят, но побаиваются (и тоже правильно делают) отдать ему управление полностью. И незачем надрываться тут людям, с самого начала машин надо было побольше нагнать, сколько бы оно ни стоило, ведь предсказывался высокий индекс потребности! И какая разница, что сюда нужны несерийные машины? Несерийность — не повод делать плохие вещи, вон, весь сарай завален рухлядью, взять хотя бы тех же гусе…
— Я уже сказал, — словно птичий вскрик, раздался голос Пилота, — могу взять двоих. И все.
— А ты пойди к ним да и сам выбери, кого брать… — зарычал Мэллар.
…ниц, хотя бы тех же гусениц взять — ведь это просто позор, пусть пойдет, пусть сам выбирает, в самом-то деле… Один человек работает в три раза быстрее, чем весь наличный состав гусениц Бар-рака! Этого просто быть не может, это несусветная чушь, а не машинное замещение! Человек точнее, чем гусеница, может оценить срок созревания — это даже не смешно, за это не ругать, за это судить надо! Четыре раза переделывать техническое задание на репроцессор! А индекс, между прочим, растет, этот проклятый индекс потребности в синаконе…
Пилот что-то спрашивал, Мэллар что-то ему разъяренным голосом отвечал.
— Понимаю, — внезапно спокойно и сухо сказал Пилот. — Конечно. Тебе не хочется, чтобы тебя обвинили, чтобы на тебя показали пальцем — мол, вот он, человек, обменявший наши жизни — тысячи, может, миллионы жизней — на жизни десяти человек.
— Откуда такие цифры?
— У меня одна цифра — девяносто семь. Это уже не потребность, это крайняя необходимость, это почти катастрофа!
— В чем катастрофа? Кто умрет? От чего?
Пилот сверкнул глазами, скривил презрительно губы.
— Я так и знал, что об этом заговоришь.
Вопрос был неуместен, и Мэллар сознавал это. Это был изначально провокационный вопрос, в приличном обществе его бы просто проигнорировали, только взяли бы себе на заметку никогда, ни при каких обстоятельствах с задавшим такой вопрос не общаться. Но Пилот, видно, к приличному обществу не принадлежал и потому озверело ответил:
— Я не знаю! И никто, кроме Интеллектора, не знает! Спроси у него — и он даст тебе ответ на пятьдесят два тома специальной терминологии. Ты их прочтешь?
— Ладно, — сказал Мэллар.
— Я знаю одно: Интеллектор ни разу не ошибался. Он, в принципе, не может ошибаться. Или ты об этом не слышал?
— Я же сказал, ладно.
— В самом лучшем случае, — чуть успокоившись, сообщил Пилот, — если даже не брать синакон, уместится только пять человек. А синакон я возьму.
— Аппаратура, — сказал Мэллар.
— Нет там лишней аппаратуры! Да и та ничего не весит. И места много не занимает. Не станешь же ты вынимать бортинтеллектор.
— Хватит, — сказал Мэллар, болезненно покривившись. — Пошли.
Он оторвался наконец от стены, запахнулся плотнее, хотя ветра уже не было. Но наволокло туч — обычный стопарижский день этих широт. Было здесь местечко, тысячах этак в пяти километров, шикарное местечко, способное превратить Париж-Сто в планету ранга курортной, только очень уж небольшое — но там не рос синакон. В данном случае, правда, Мэллара синакон не интересовал. Его интересовало местечко.
Тяжесть, такая тяжесть на плечи. У Мэллара не было сил свернуть, он даже думать об этом боялся, оставалось идти прямо. Прямо перед ним был Пилот, и Мэллар пошел на него. Тот удивленно посторонился.
— Ты что?
Нет, положительно пугал его этот старик. Словно какой-то секрет знал. Может, это результат двойного омоложения? После двух раз наступает «практическое бессмертие», тусклое, скудное, полоумное, но бессмертие. Говорят, дважды омоложенные очень быстро уподобляются растениям.
— Ладно. Хорошо. Делай свое дело для Интеллектора, только сам решай, кого взять, — выдавил из себя Мэллар.
Он и сам не знал, куда идет, в ногах засвербело, уже нельзя было оставаться на одном месте. Пилот закричал вдогонку:
— Даже если б и хватило места, нет у меня на них кислорода! Сам посчитай!
— Им кислорода не надо, — бросил Мэллар через плечо, потому что помнил, что когда проигрывал в уме разговор, то в этом месте решил сказать именно о кислороде — именно вот так, непонятно, чтобы он заморгал в полном недоумении.
Но Пилот понял сразу. Никакого разговора он не проигрывал, просто с самого начала знал, что они-то как раз в кислороде могут и не нуждаться.
И промолчал.
Если поработаешь на синаконовой плантации всего треть срока, всего месяц, от загрузки до загрузки, то — удивительное дело! — каждый раз потом при взгляде на нее в нос ударяет резкий синаконовый запах, почти такой же, как от раздавленного плода. А пахнет синакон ни на что не похоже, и в общем-то приятный запах, а сравнить не с чем. У Мэллара синакон ассоциировался почему-то с детским воспоминанием, но, скорее, зрительным — удлиненная комната, темная, с неразличимой мебелью и, кажется, без окна; он сидит, точнее, полустоит в кресле, коленями на сиденье, а руками опершись на черную морщинистую плоскость столешницы, и разглядывает какую-то огромную книгу с рисованными двухмерными картинками необычайно сочных цветов; от книги идет странный запах. Мебель там была какая-то уж очень старинная, мрачных, музейных тонов и, может быть, даже деревянная. Запах от книги совсем не походил на синаконовый, но почему-то вспоминался именно он.
Говорят, что у синакона два запаха — реальный и воображаемый. В то, что запах, мгновенно возникающий при взгляде на плантацию, производил эффект чисто психологический, Мэллар не верил: что-то уж больно резкий он был для психологического эффекта и почему-то возникал у всех.