Флот — точнее, стайка — из двадцати готовых орнитоптеров уже располагался на летном поле Акира-сан. Несколько аппаратов продали другим магнатам — самым состоятельным членам японского общества, и крылатая машина уже запорхала от острова к острову, символизируя лучшее будущее, воплощаемое японским изобретательством. Почти все в Японии видели орнитоптеры или слыхали о них и были взбудоражены. Орнитоптер романтизировал японскую технику, и повесть о Реджи Фросте и его рискованном полете во Франции приобретала известность. Японцы толковали ситуацию как пример враждебности Запада, чьи жесткокрылые ястребы набросились на беззащитную птицу. Реджи делался некоторым подобием народного героя, отвергнувшего собственные корни и возвратившегося, чтобы стать пилотом. Когда пошли слухи о том, что Акира-сан стремится предотвратить их свадьбу с Асой, общество вознегодовало. Пресса начала критиковать магната. В конце концов семья Асы решила, что лучше пожертвовать дочерью, чем рисковать ослаблением власти.
— Моя семья берет на себя ответственность за то, — сказала Аса, — что наш союз будет основан на разумных принципах.
Эдвард заставил себя улыбнуться: с этим он согласиться не мог. Но вместо всего, что просилось на язык, сказал:
— Желаю вам обоим счастья. Всех успехов и благополучия.
Слова эти, похоже, обрадовали Асу. На следующий день, стоя на свадьбе с приколотым к лацкану эмалевым английским флажком, Эдвард совершенно не ощущал себя несчастным. Возможно, он куда резче протестовал бы против этого брака, если бы встретил в Англии более теплый прием. Он надеялся остаться там в качестве представителя орнитоптерного завода Акира-сан. Однако даже успешные испытания аппарата не смогли заинтересовать его соотечественников, не способных в своей надменности увидеть в орно нечто большее, чем нелепое ответвление от магистрального пути развития самолетов с жестким крылом.
Поэтому он тоже вернулся в Японию. В Мебосо. На месте рисовых полей выросли современные дома, появилось уличное движение. Расширились и соседние селения: люди перебирались сюда, привлеченные работой, участием в строительстве орнитоптеров. В долине сохранили одну только ферму, производившую гусей — на перья. Город рос, военные все чаще посещали его, и Эдвард нередко ощущал укол волнения, замечая инспектировавших фабрики людей в мундирах.
На меня они не в состоянии повлиять, твердил он себе. Настроения японцев не способны повредить орно.
Оно вполне походило на перо. Оно было мягким. Оно опускалось на землю парящим движением настоящего перышка — если выпустить его из рук. Только когда Эдвард подносил его к носу, становилось заметным, что от этого пера пахнет… нефтью.
«Перо» было рукотворным, однородным изделием, не имеющим ни стебля, ни лопасти, и хотя Эдвард не сомневался в том, что до гусиного ему далековато, главное тем не менее уже было ясно: перо это подлежит усовершенствованию, и раз его смогли изготовить однажды, значит, этот процесс нетрудно повторить и тысячу, и миллион раз.
Положив искусственное перо в карман, он отправился разыскивать Хирото.
Никто из них не заказывал искусственных перьев; дела гусиной фермы шли хорошо, а реклама только подстегивала пристрастие населения к гусятине. Просто как-то утром руководитель материаловедческой группы вручил это перо Эдварду.
По чьей же инициативе его разработали?
Эдвард не мог определить точного момента, когда исследовательская работа вышла из-под его контроля. Материалы, техника, газодинамика машущего полета — работы в этих отраслях по необходимости были переданы в другие руки. Он не мог более уследить за достижениями в каждой отрасли, и успел заметить, что, хотя совместные совещания отделов начинались с участием английского переводчика, разговор быстро переходил на японский язык. Никто не протестовал и даже не замечал, если Эдвард выскальзывал из зала до окончания заседания.
Перо было лишь одним из миновавших его новшеств. Контроль за эволюцией технологии производства орнитоптеров находился теперь в его руках не более, чем руководство развитием Мебосо. Рикши исчезли. Печь на склоне южного холма погасла, выдохнув из своего чрева последний пламенный язык. Кварталы дешевой застройки закрывали собой конец долины, вблизи них вырос новый технологический институт. Начала развиваться даже соседняя долина, чего Эдвард не замечал, пока из-за гребня не показались башни, растущие стараниями неведомого промышленного концерна.
Наверное, он слишком редко отрывался от собственной работы.
На летном поле, выстроившись рядами, сидело уже больше сотни орно. Прикрыв крыльями кабины, они дожидались покупателей. Взлетная полоса принимала орнитоптеры или отправляла их в Киото. Колоссальное увеличение подъемной силы крыльев позволило машинам перевозить грузы или пассажиров. Или войска. Или оружие. Эдвард видел проект орно, загруженного в основном боезапасом и пушкой устрашающего калибра, хотя и не принимал участия в создании такого аппарата. Национальный энтузиазм развивался в нечто большее, чем сам Эдвард, большее, чем Акира. Ешьте гусей в целях национальной безопасности. Мальчишки с островов старались питаться гусятиной, но все-таки не набирать лишнего веса, способного помешать стать пилотом. Современная японская архитектура потребовала создания насестов на крышах зданий. Орно перепархивали с одного токийского здания на другое, вызволяя элиту города из тенет наземного транспорта. И все это составляло часть общего растущего энтузиазма, заставлявшего Эдварда нервничать, потому что массовый пыл увязывался с крепчавшим национализмом, требующим превосходства над азиатскими соседями, риторики и демагогии.
Он застал Хирото плачущим.
Эдвард подумывал, не пройти ли мимо, оставив того наедине с горем. Разве не этого требовала вежливость?
Возможно. Однако вместо этого он уселся на противоположную скамью.
— Мои руки… — начал Эдвард.
Хирото поглядел вверх.
— Я никогда не испытывал склонности обозревать свое лицо в зеркале, — продолжил Эдвард. — Но на руки я не могу не смотреть! Когда же они успели сделаться такими старыми? Морщинистыми, костлявыми, скрюченными. Они похожи…
— На орлиные когти, — подсказал Хирото.
Они расхохотались. Эдвард указал на уголки глаз:
— А тут наследила ворона.
Оба снова усмехнулись.
Чтобы не нарушить наступившую дружескую тишину, Эдвард не стал показывать пластмассовое перо.
Он спросил:
— Вас расстроили кузены?
Хирото кивнул.
— Значит, они идут своим путем… военные то есть.
— Теперь все стали военными. Кроме вас и меня.
— И даже Акира-сан?
— Он… стар. И у него нет сил сопротивляться.
Вздохнув, Эдвард откинулся назад. Закрыв глаза, он ощутил давно уже приближавшееся чувство поражения.
— Итак, мы остались не у дел. Армия, конечно, загрузит заводы заказами на танки и боеприпасы.
Хирото бросил на него резкий взгляд.
— О нет, — сказал он. — Нет, нет!
Хирото и Эдвард стояли в стороне от толпы. Люди кричали и даже Эдвард был возбужден этим хореографическим спектаклем. Распростершиеся верфи Акира-сан бурлили кипением колоссальной промышленной мощи. Тридцать девять орнитоптеров восседали на палубе авианосца; на их крыльях были изображены красные круги. Символ этот был виден повсюду. Когда, хлопая крыльями, в поле зрения появился сороковой аппарат, днище его оказалось совершенно белым, а от находившегося в центре красного круга лучами разбегались красные полосы [5]. Толпа взревела и замахала маленькими флажками с таким же знаком.
— «Восходящий сын» [6], — проговорил Хирото.
Эдвард ухмыльнулся. Их дружба уже достигла такой степени, когда нетрудно было понять игру слов.
— Реджи умеет показать товар лицом, — продолжил Хирото.
— Он учился не у меня.
На мгновение причалив к посадочной башне, орно расправил крылья и продемонстрировал свои цвета, а потом соскочил вниз, скользнув на последнее, еще остающееся свободным место. Кабина открылась. Из нее возник Реджи в полном летном снаряжении, чтобы принять шумные приветствия толпы. На соседней платформе появилась Аса с двумя дочерьми, и все трое поклонились герою, отцу и мужу, прежде чем отступить назад. Стрелок Реджи, молодой уроженец Окинавы, заслуживший некоторую известность благодаря совместным полетам, вынырнул на мгновение из заднего отделения.