Но это будет лишь часть правды. Расставшись с иллюзиями по поводу «самой читающей страны мира», нам стоит признать: воспитание ЧИТАТЕЛЯ — это сложный и долгий процесс. И фантастика здесь играет огромную роль. В Нанте, где в музеи Жюля Верна водят детей, начиная с дошкольного возраста, где устраивают яркое многодневное фантастическое представление, подобное «Утопии», за будущее литературы можно не волноваться. В том числе, наверное, и за будущее нашей фантастики — ее тоже станут читать. Был к ней интерес и у читателей, и у издателей. А что уж говорить о создании профессиональной европейской ассоциации фантастов под названием AELITA! И ведь это не инициатива российской стороны. Название русского фантастического романа, имя, придуманное Алексеем Толстым, выбрали для ассоциации сами французы.
А тем временем старейший российский фантастический конвент «Аэлита» едва-едва выживает…
Поучительно то, что по всей Европе фантастическая литература ныне признана и поддержана на государственном уровне. В Швейцарии, к примеру, создается музей фантастики, и его организаторы проявили живейший интерес к сотрудничеству с российскими библиографами. Но при всех несоизмеримых возможностях государственной или спонсорской поддержки авторов, конвентов, музеев, при всем том разрыве, что существует между Россией и любой европейской страной, следует признать — дело не только и не столько в финансовых возможностях. Скорее, разница в отношении к любимому жанру. В уверенности людей, любящих и знающих фантастику — они работают для всех, их увлечение реально помогает строить будущее. Что-то в этом было знакомое, что-то от того энтузиазма, которым были охвачены клубы любителей фантастики в нашей стране десять лет назад, в пору своего недолгого расцвета…
И в заключение — анекдотический диалог, состоявшийся между автором этих строк и группой французских интернетчиков. Разумеется, я не удержался и задал вопрос, бурно дискутируемый во всех российских сетях: «А как у вас обстоит дело с пиратством? С незаконным размещением в Сети текстов фантастических книг?» Наступила неловкая пауза, компьютерщики переглянулись и ответили: «Это ведь незаконно, как можно их размещать?» Я попытался уточнить: «Ну да, незаконно, но вот у нас многие считают, что автор не вправе запрещать размещение своих текстов в электронном виде, что понятие копирайта отжило свое, что любой текст должен быть размещен в Сети: неужели у вас этого нет?» «Но ведь это же незаконно!» — воскликнули французские интернетчики, искренне не понимая, о чем тут еще можно говорить.
Наверное, когда и в России этот вопрос будет встречать столь же искреннее недоумение, у нас появится возможность проводить фестивали подобные «Утопии»… и всерьез мечтать об утопии настоящей.
Дмитрий Володихин
СИНДРОМ ДИСКЕТЫ
В прошлом году журнал представил три полемических взгляда на судьбы российской фантастики последних лет, выраженных в статьях Э. Геворкяна («Если» № 2, 2000 г.), А. Ройфе («Если» № 3) и Е. Харитонова («Если» № 9). Дискуссия продолжается. У московского критика свой взгляд на проблему. Разумеется, тоже полемический.
Что предпринять здравомыслящим людям России и всей планеты для сохранения мира во всем мире и решения насущных проблем современности в трансконтинентальном масштабе? Как предотвратить сползание современного общества в бездуховность? Сколь далеко следует заходить локальным социумам по пути глобальной демилитаризации и культурно-политической интеграции?
По отдельности в первом абзаце этой статьи все вроде бы верно. И слова поставлены правильно, и в логике никаких нарушений. Да и вопросы — на слуху: то и дело о них говорят по ТВ, по радио, газеты и журналы пестрят ими… Но в целом получилась смертная тоска. Только одно могло заставить продраться через джунгли СМИшной риторики — вопросительная интонация. Сейчас автор завершит свое тягучее вопрошание и начнет какое-нибудь отвечание…
Ответа нет. Читатель разочаровывается. Вот уже семь предложений как его разочарование растет. Ведь вопрос зачем-то задан!
Итак, уважаемый читатель, мысленно поставьте после начального абзаца всего несколько слов. А именно: «Все перечисленные задачи требуют постоянных усилий по их решению». Надо полагать, ваше разочарование исчезло, уступив место досаде: стоило ли огород городить ради таких банальностей, право?! Поверьте, игра стоит свеч. Я нагнал на вас тоску несколькими строками дурной публицистики, а потом последовательно вызвал эмоции разочарования, досады и любопытства. Но если бы в конце первого абзаца стояла точка, девять из десяти читателей не стали бы читать дальше. Я вынужден был задать вопрос, поскольку мне хотелось, чтобы вы продолжали читать. Мне удалось заставить вас сделать это? Не гневайтесь. Если бы я написал всю статью таким же языком, как первый абзац, вы не дошли бы даже до этого места. Зачем мне потребовалось затевать подобные словесные забавы? Сейчас объясню без всяких уверток. В первом абзаце я назвал действительно очень важные проблемы, но сделал это в лобовую, средствами публицистики, причем публицистики самого низкого качества. Дальше я пользовался инструментами художественной литературы, и мне, надеюсь, удавалось концентрировать ваше внимание на пустейшей игре слов. Вывод прост: воздействуя на сознание читающего человека, писатель обладает намного более мощным арсеналом, чем публицист. Писатель влияет, услаждая. Публицист делится информацией и размышляет вслух. С публицистом можно спорить, не соглашаться, посылать его подальше. Писатель «инфицирует» своими идеями так, что читающий человек далеко не сразу осознает себя инфицированным (или же совсем не осознает).
А теперь все то, что говорилось выше, следует считать неправильным. Если бы все писатели умели использовать свой дар и свое ремесло с холодным расчетом, тогда читающий мир не вылезал бы из интеллектуальных недомоганий: что ни книга, то рассадник вирусов! Но писатель — точно такой же человек, как и читатель. И он срывается на крик, если ему тяжело, если ему страшно, если ему больно. И он выхаркивает в своем крике боль, страх, тяжесть, подобно самому нехитрому публицисту, теряя всю силу, присущую магии слова. Песня не становится лучше, когда ее пытаются прокричать; она становится криком. Для беллетристики нужна холодная голова и дисциплина духа.
Как случилось, что фантастика конца 90-х по тону своему приблизилась к воплю? Почему незамысловатая лобовая публицистика торжествует над художеством? И кто дал ей право гражданства на страницах романов, принадлежащих перу мастеров, тех, кого неуместно обвинять в слабости ремесленных навыков?
Мертвенное публицистическое горение охватило российскую фантастику в начале 90-х. Вполне понятно: страну раскатывало по бревнышку, каждый рвался подать голос — как быстрее ломать старое и как эффективнее строить новое. Горение вышло мертвенным, поскольку самые «забойные» вещи той поры, самые, что называется, «актуальные», сегодня мало кого заинтересуют. Они умерли. Затем наступила краткая полоса затишья. Где-то между 1994 и 1997 годами публицистики в фантастике, помнится, поубавилось. В 1998-м обществу сделали очень больно, оно вскрикнуло, а там выяснилось, что все продуманное и решенное, казалось бы, раз и навсегда за пять лет до того не продумано и не решено, и что российская тройка опять скачет в неизвестность, и опять один лишний голос, прозвучи он погромче, возможно, повернет ее Бог весть на какую дорогу…
Таким образом, в 1998-м фантастику накрыло мощной отдачей от 91-го и 93-го. Вновь романы зазвучали памфлетами, вновь полезла изо всех щелей политология и журналистика, вновь публицист восторжествовал над беллетристом. Добрая половина активно пишущих фантастов сфокусировала свои творческие искания на участке «наше российское сейчас — наше российское очень скоро»: О. Дивов («Выбраковка»), А. Столяров («Жаворонок»), В. Михайлов («Вариант «И»), В. Рыбаков («На чужом пиру»), А. Громов («Шаг влево, шаг вправо») — список, разумеется, далек от полноты. Все это в большей или меньшей степени звучит публицистично; в некоторых случаях «художество» сильнее, а в других — повержено и едва видно.