Мир, в котором практически не осталось железа, где нет нужды охранять материальные ценности и невозможны крупномасштабные войны, на первый взгляд кажется уютнее нашего. К двадцатому веку он технически развит на уровне реальных XVII–XVIII вв. и поделен между несколькими империями, главная из которых — Держава, прямая наследница Древнего Рима. Общественный строй — мягкий феодализм с элементами рынка, правящая теократия обходится без инквизиции, крестовых походов и т. п. Нет и тоталитарных режимов, Освенцима, ГУЛАГа, уровень насилия кажется игрушечным.
И тем не менее на всем лежит некая тень, во всем чувствуется ущербность. Не в материальной и даже не в социальной сфере — в метафизической. Это общество закостенело в крайне примитивных догмах господствующей религии и потому неспособно к культурному росту, здесь научный прогресс хоть и потихоньку движется, но никак не соотносится с духовным. В области веры — полнейший застой. Религия Сестры и Искупителя гарантирует человеку лишь вполне земные кнут и пряник. Ни бессмертия души, ни веры в грядущее воскресение, ни соединения с любящим Богом в ней нет изначально.
Автор, конструируя такую «альтернативную религию», фактически доказывает «от противного» довольно известные вещи: человеческая душа неисчерпаема, многомерна, ее невозможно втиснуть в прокрустово ложе абстрактных схем, нельзя удовлетворить никакими внешними формами, маскирующими духовную пустоту. Главный герой обоих романов, Ильмар, глазами которого мы и воспринимаем мир Державы, изначально будучи вполне правоверным гражданином, постепенно начинает сомневаться: а действительно ли две тысячи лет назад мир оказался спасен? Не случилось ли глубочайшей подмены? И если так, то что теперь делать? Принять как данность и жить с этим? Он так не может, он устал бродить по плоскости, ему необходимо взлететь — но он не умеет и не знает куда.
Фактически, «альтернативная история» нужна С. Лукьяненко лишь как фон для создания «альтернативной религии», которая, в свою очередь, сама является фоном уже для реальных духовных исканий человека, неспособного удовлетвориться обыденностью. Поэтому к «фону» нельзя подходить с мерками строгой логики. Действительно, при желании можно выловить немало технических, исторических и богословских ошибок. И остроумно придуманная авиация тамошнего мира, если говорить всерьез, невозможна, и дефицит железа вряд ли столь уж сильно затормозит научную мысль, и возникновение ислама там маловероятно… А бытовая магия «слова», если вдуматься, могла бы породить оригинальные способы транспортировки и обмена, в чем-то схожие с современными сетевыми технологиями. Автор, однако, прошел мимо.
Но в том-то и дело, что, последуй он традиционному методу логического прогнозирования, подобная «альтернативная религия» уже не смогла бы сыграть необходимую роль в философском сюжете романов. Кроме того, сознательно играя на параллелях с нашей реальной историей, используя многочисленные забавные аналогии (Руссийское ханство, Семецкий полк, аллюзии на «Трех мушкетеров» и т. д.), Лукьяненко держит внимание читателя, управляя ритмом романа. Однако приколы нередко становятся проколами, то есть оборотной их стороной являются те самые логические неувязки и неточности, которые и не позволяют причислить дилогию к традиционным «альтернативным историям». Но автор, похоже, и не стремится быть к кому-то причисленным — его гораздо больше волнует метафизический поиск героев.
Разумеется, добравшись до последней страницы, мы не получаем четких ответов, и уж тем более нас не ждет happy end. Финал дилогии — это предощущение катарсиса, но еще не сам катарсис. В конце концов, мечта о небесах еще не есть сами небеса. Их лишь предстоит найти. И герою, и автору, и читателю.
Владислав КРАПИВИН
СЛЕД РЕБЯЧЬИХ САНДАЛИЙ
«Я иду встречать брата», «Голубятня на желтой поляне», «Дети синего фламинго»… На этих пронзительно-возвышенных повестях выросло не одно поколение юных читателей. Владислав Крапивин, бесспорно, один из популярнейших отечественных детских фантастов, которого А. Н. Стругацкий однажды назвал «автором странных сказок». Оказывается, загадочные, фантастические совпадения и истории сопровождали писателя всю его жизнь. О том, как рождались волшебные миры, известный фантаст рассказывает в автобиографическом эссе.
На пыльных тропинках далеких планет
Моих сандалет отпечатался след…
Третьеклассник Алька.
Итак, я сдался. Поступился принципами и оставил противнику позиции, которые прочно занимал более сорока лет. Самое время патетически упрекнуть себя: «Нет прощения твоему малодушию!» Но прощение все-таки есть (и это слегка утешает). Ибо я отступил не перед внешним врагом, а перед недругом, проснувшимся внутри. Можно сказать, перед самим собой.
Дело в том, что к старости многие начинают впадать в детство. А уж детскому писателю это просто на роду написано. Однако для меня возвращение в розовую пору малолетства оказалось связанным не с самыми лучшими ощущениями. В сорок третьем — сорок пятом годах, в мои дошкольные времена, донимал меня жестокий ревматизм — следствие вечных недоеданий и холода из-за нехватки дров. Так что я могу считать себя пострадавшим от войны, хотя бои гремели в неимоверной дали от нашей тыловой Тюмени. От ревматизма деревянно болели пятки и распухали на руках пальцы. Так распухали, что иногда лопалась кожа… Ну, и вот теперь «эхо детства» отозвалось именно таким образом. Пятки-то — черт с ними: похромал и ладно. А пальцы…
Почерк сделался таким чудовищным, что разбирать написанное накануне стало уже невозможно. Вот и пришлось изменить любимым со студенческих лет общим тетрадям в клетку, острым граненым карандашам и ручкам с черными стержнями.
Раньше неоднократно заявлял, что не изменю. Подводил научную базу: мол, идеи и мысли, что рождаются в мозгах, непосредственно передаются пальцам, а те живьем переносят их на бумагу. Поэтому даже на машинке никогда не писал — все черновики только от руки. Но… сила солому ломит. Десятый раз уронив карандаш из пальцев-сарделек и безуспешно попытавшись разобрать каракули, понял: пора, брат, пора…
Конечно, кое-какой опыт общения с компьютером был у меня и раньше: разные там деловые письма, документы, небольшие заметки для журналов… Но все думалось: это временные отступления. Однако деваться некуда. И вот наконец сочинил за компьютером полноценную (в смысле объема; в смысле других достоинств — не знаю) повесть.
Надо сказать, в процессе «клавиатурного творчества» понемногу привык работать по-новому. Стало даже казаться, что мысли прыгают на клавиши не менее охотно, чем раньше соскальзывали на карандаш. И во всем этом процессе можно усмотреть даже некоторую романтику.
В самом деле. Я сижу перед экраном и пультом, откинувшись в низком кресле. Компьютер стоит в трехгранной нише, которая именуется «эркер»: с трех сторон — широкое окно. Все это напоминает штурманскую рубку. Ну, прямо звездолет. Жмешь на кнопки, а на мониторе рождается фантастика (достоинства ее — опять же отдельный вопрос).
Правда, окна зарешечены, поскольку обитаю я на первом этаже. Без этого нынче — никак. Но, с другой стороны, решетки придают моей «рубке» некий средневековый колорит. Этакий звездолет-замок… Только за стеклами не звездная мешанина космоса, а приземистые жестяные гаражи и высоченные тополя, растущие на улице Сакко и Ванцетти.
К гаражам я отношусь индифферентно, а за тополя тревожусь (это порой даже мешает работать). Боюсь, что появятся небритые дядьки с бензопилами и начнется очередной «лесоповал». Ненависть городских властей к старым тополям носит глобальный характер, их срезают десятками там и тут, по всему городу. Несколько скандалов, которые я устраивал представителям мэрии по этому поводу, естественно, ничего не изменили. Стремление власть предержащих оставить город без капитальной зеленой защиты не поддается здравому объяснению. Впрочем, разве это единственный абсурд нашего времени?..