Но это оказался не коньяк. Девушка плеснула немного на донышко, сделала глоток, протянула мне. Я пожал плечами, повернул слегка чашу…
Жидкость на вкус оказалась похожей на крепкий бальзам из многих трав. Глоток теплым комом упал в желудок, приятная слабость разлилась по телу, ноги на какой-то миг ослабли, я уселся прямо на траву, привалившись спиной к валуну.
Девушка улыбнулась, потом медленно обвела сосредоточенным взором все вокруг, словно запечатлевая картину. Взяла в правую руку бубен, слегка встряхнула и словно ненароком прошлась пальцами по натянутой коже. Левую руку подняла, странно растопырив пальцы.
И начала танцевать.
О чем мне теперь говорить, слепому, обманутому щенку…
Она медленно, плавно кружилась на месте, иногда делая маленькие, еле заметные шажки в разные стороны. Бубен выбивал какой-то простой ритм, но я не чувствовал ритма в ее движениях, они сливались друг с другом. Это было не похоже ни на один знакомый мне танец, а ведь я посетил немало дансплацев на разных мирах: там много интересного можно услышать, а по одежде подростков… Мысль об оценке вдруг показалась неуместной. А движения танцовщицы между гем становились… чем? Не знаю, слова почему-то стали терять смысл, а образы, напротив, наполнились им.
Она летела по траве, едва касаясь ее пальцами стройных ног, вдруг замирала, а порой словно исчезала, сливалась с природой, но от меня спрятаться не могла, я видел, вот она — составлена изгибом листвянки и облаком, нет, сейчас она соткана из тени скалы, что нависает над рекой, и плеса, серебрящегося под этой скалой, через миг ее тело образуется из шелестящего ветра и вскрика испуганной птицы; но вот снова она кружится на поляне, а бубен рокочет в моей голове, и с каждым ударом одна за другой с мироздания срываются мутные вязкие пленки, и наконец, все предстает передо мной в невыносимой яркости и чистоте. Я закрываю глаза.
Потом открываю.
Она стоит передо мной, дыхание ее легко, а тела аромат сводит с ума. Мне кажется, что я сейчас умру, разорвется сердце, обрушится небосвод, солнце испепелит землю и воды, смешав тьму и свет… Хора улыбается, и губы ее расцветают тысячью загадок, она приближается ко мне, торжественно спадают с нее одежды…
Я мог ослепнуть от ее красоты.
Потом время остановилось и продолжило свое течение, когда мы лежали на мягкой траве, отдыхая.
Мне казалось, что я умер и родился, причем неоднократно.
Но когда мы вернулись обратно, к двум старикам, ведущим неспешный разговор, я, преисполненный гордого спокойствия, вдруг заметил, что оцениваю тонкую резьбу на арфе, но не по прайсу, а как-то иначе, соразмерно удовольствию, которое мне доставляет ее созерцание. Игра блесток костяного дерева забавляет своей неповторимостью, а девушка, сидящая рядом с арфой, весьма красива, но не столь прекрасна, как Хора.
Раньше я и подумать не мог, что сравнение тоже бывает приятным.
Следующая мысль была уже не очень приятна. Я открыл, было, рот, но тут заговорил Речной Старец:
— Смотри, как наш парень сияет! Вижу, сладилось дело. Ну как?
— Зверь! — коротко ответила Хора и погладила меня по голове.
Почему-то захотелось опрокинуть ее на пол и содрать одежды…
— Вот видишь, Ншан, — продолжал Старец, — мир открылся ему с другой стороны! А всего-то — разбудили подавленные половые инстинкты! Теперь ты понял, из чего на самом деле произрастает чувство прекрасного? Сняв нейроблок, мы изменили, высвободили пафосное, аффектированное отношение к миру. С помощью танца мы инициировали его, и теперь перед ним откроется истинная ценность искусства.
— Не надо горячиться, — усмехнулся Сатян. — Совратили парня, ну и ладно. Только вот онтологию не надо разводить, твоя философия немного спермой забрызгана.
Теодор тяжело задышал, руки его заелозили по столу, и он медленно покачал головой:
— А ведь стоит ей моргнуть, как он тебе кишки выпустит и на твою упрямую голову намотает!
Сатян с большим интересом уставился на меня, долго разглядывал, а потом спросил:
— Неужели намотаешь?
Я молчал. Они говорили не о том, надо их предупредить, если дадут слово вставить. А за Хору не только Сатяна, я весь Параисо вырежу быстро и легко. Нет, что-то не так, кровь, трупы — омерзительное зрелище, нельзя красоту поганить смертью…
— Убивать — некрасиво, — наконец выдавил я из себя.
— Ха! — вскричал Старец. — Это ты сейчас так думаешь. Но я рад, безмерно рад! Истинное искусство побуждает к лучшему образу действия, оно апеллирует к высоким чувствам, а не к порокам. Убедить, а не заставить, обольстить, а не принудить — вот в чем моя сила. Мику открылось прекрасное, он стал другим. Я подарю всем людям красоту, спасительную красоту!
— Да ради Бога, — протянул Сатян. — Хороший дом ты хочешь построить, крепкий. Но мне почему-то кажется, что от такой любви к искусству кровищи поболе будет, чем от доброй войны.
— За красоту надо платить. И вы будете платить, — сухо ответил Речной Старец.
— Вряд ли в локусах приживется твоя красота.
— Ну, города ваши поганые придется слегка порушить, — расплылся в нехорошей улыбке Теодор. — Признайся, какая тебе радость жить в этих тесных, удушливых клоповниках? Мои девоньки там посеют зерна распада, бурно взойдет жатва раздора. Да так, что сами жители их и разрушат. А потом я напишу об этом поэму.
— Не знаю, что там у тебя взойдет, но почему-то из поэтов-неудачников произрастают самые вонючие тираны, — процедил Сатян. — Только вот расплачиваются за них люди, далекие от поэзии.
Вот сейчас Речной Старец прикажет убить моего бывшего начальника. Это лишнее. Живой Сатян полезнее мертвого. Да и незачем Хоре смотреть на склоку двух старых петухов. Пора вмешаться.
— Платить нечем будет, — громко сказал я, виновато скосил глаза на Хору и добавил: — Скоро по горячему вызову сюда явятся исполнители и все вытрясут.
Я был уверен, что они вскочат с мест, засуетятся и наконец перестанут задирать друг друга. Но, к моему удивлению, они лишь переглянулись, а потом дружно рассмеялись.
— Да, вот этого я не учел, — отсмеявшись, проговорил Старец. — Полное раскрепощение, контроль вдребезги, нейромаяк срабатывает без всякой команды, и теперь сигнал идет через трансляторы от портала к порталу. К вечеру можно встречать гостей…
— Хорошо, — перебил его Сатян, — я понимаю, что у тебя есть сообщники в Канцелярии. Их можно купить, но ненадолго. Я знаю этих крыс. Ты думаешь, что используешь их, а на самом деле они грызутся между собой, используя все и вся. А потом сделают свое дело и выбросят тебя в утилизатор, хорошо, если мертвым.
— Ты не понимаешь, — ответил Старец. — Люди хотят перемен. Им надоела мышиная возня в Метрополии, им надоела ползучая разруха, им надоело делиться с бестолковой властью своими кровными.
— Э-з, — разочарованно протянул Сатян, — вот ты как заговорил. Старые песни. А больных и стариков чем кормить будешь без десятины? Песнями и плясками? Ну а если завтра налетят буканьеры, кто тебя защитит? Прекрасная арфистка?
— Не передергивай! Разве я призвал не платить десятину? Вопрос в том, кому платить? Кто лучше ею распорядится?
— Уж не ты ли? — неестественно удивился Сатян.
— Да хоть бы и я. Сколько дебетов растаскивается в Канцелярии одними только мелкими чиновниками? А высшее руководство? Воры, одни воры! Погоди, доберусь до них, тогда посмотрим, кто кого использует! Всех разгоню!
— Так ведь новых придется набирать…
— Не без того, — согласился Теодор.
— Ну, тогда и мы без дела не останемся. Красота и все прочее, это, конечно, хорошо, да только человек всегда кушать хочет и не всегда готов куском поделиться. А значит, мытари будут нужны всегда, без дела они не останутся, и даже есть у меня смутное подозрение, что дел-то в твоем царстве прекрасного как раз прибавится.