— Разве не красота?
— Мои камеры беспристрастны, — предупредил я его тихо.
Какое-то время мы оба смущенно молчали.
— Другие колдуют над картинкой, — продолжил я, — но мне это чуждо. Я никогда не делаю цифровых подчисток, понимаете, никогда! То, что вы наблюдаете в моих программах, — это именно то, что происходило на самом деле.
Не знаю, озадачил ли я Родни. Старое и одновременно мальчишеское лицо улыбалось, голос звучал почти ободряюще.
— Другого я не ожидаю. Ведь мы этого хотим, правда, Блонди? Честной работы. Только об этом и твердим, уже язык отсох…
Сатурн полон жизни, но жизнь эта протекает лениво.
В отсутствие свободного кислорода химический метаболизм идет там в темпе брожения. Соблюсти такой темп могут только крохотные бактерии, но это существование очень хрупко. Чудовищные ветры разносят микробы повсюду, но они чаще попадают вместе со спорами в такие места, где слишком высокие температуры препятствуют органическим процессам. Немногим счастливчикам удается продержаться чуть дольше, и их потомство рассеивается при следующем порыве ветра. Если умудриться сложить вместе все микроскопические организмы Сатурна, то их живая масса сравняется с массой полновесной луны.
Не имея свободного кислорода, Сатурн вовсе не обделен энергией. Атмосферный гелий устремляется в направлении ядра, создавая по пути огромное количество тепла. Нутро планеты, подобное топке, питает ветры и прочие колебания погоды. Одна бесконечно терпеливая мелочь способна выносить сверхзвуковые шквалы, несущиеся вдоль экватора; зато у полюсов ветры стихают до безобидного шепота простых ураганов. Вертикальные потоки, проходя сквозь насыщенные влагой зоны, порождают чудовищные грозы. Электрические токи заменяют ферментное горение сахаров. Органические молнии сверкают не переставая, часть этой смеси засасывается в пласты органических батарей. Залог успеха здесь — масштаб. Своих мелких детей Сатурн изжарил бы, жукам и кондорам его условия сулили бы преждевременную гибель. Там не обойтись без гигантских крыльев и огромных пузырей с горячим газом, которым подавай огромные аккумуляторы…
Дорадо — главный хищник на южном полюсе Сатурна. С виду он смахивает на альбатроса — такое же стремительное тело промеж длинных крыльев, созданных для парения в восходящих потоках горячего воздуха. Правда, рот нормального альбатроса не набит зубами, предназначенными для убийства и раздирания жертвы, а брюхо не способно вместить живое облако. Глаза альбатроса не как окна, распахнутые в инфракрасный диапазон, когти не источают яда. А главное, я никогда не видел птицы с размахом крыльев в добрый километр и с ареалом, простирающимся, по сведениям Родни, на площади, превосходящей Индийский океан.
Наш корабль «Авангард» представлял собой легкий, совершенно прозрачный шар. Наполненный чистым водородом с давлением менее одного бара, он плыл в зоне повышенной влажности с давлением более десяти бар. Помещения команды и машинное отделение располагались на дне сферы; все вместе было накрыто плотным колпаком, и масса помогала удерживать корабль в равновесии посреди коварных воздушных рек. В Южной Зоне уже много лет длилось лето. Слабый солнечный свет с трудом просачивался сквозь плотные облака аммиака и серных соединений. Однако это был свет солнца, и ему не было конца. А в мире фотосинтеза даже тоненький золотой лучик способен вселить надежду.
«Авангард» был большим кораблем, но мы для экономии веса и денег ограничились минимальной командой. Помимо Родни, Блондиночки и Сверхзвукового Грома, в нее входили три техника, работавших с Родни раньше. Плюс я и Андерлол — вот и все. Прелесть самых лучших камер — в их автономности. Они крылатые, самонаводящиеся и очень прочные. От меня требовалось всего лишь поставить им задачу и задать стиль съемки; правда, мой ворчун-ассистент оспаривал все мои решения — и в отношении камер, и по любому другому поводу.
— Нужна большая глубина, — доказывал он. — Чтобы потом было, что редактировать.
— He хочу рисковать камерами, — возражал я. На Сатурне с погружением в атмосферу дружно выходила из строя любая техника. — Лучше подождем. Займемся съемкой по верхам — тоже неплохо.
Не знаю, согласился ли он с моим вердиктом. С физиономии Андерлола никогда не сходит скептическое выражение. Голосом, полным сомнения, он предупредил меня:
— До нашего дорадо еще тысяча кликов, к тому же он летит в противоположном направлении.
— Он следует стандартным маршрутом, — напомнил я. — Траектория полета кажется хаотичной, но, согласно модели Родни, через два дня мы сблизимся.
— Будем надеяться.
— Тем более, что нам больше ничего не остается. Пока что…
На самом деле его беспокоили не камеры и даже не дорадо. Андерлол — тугодум с минимумом творческих способностей, зато наделен двумя ценнейшими качествами: во-первых, умеет обслуживать и чинить мои камеры, во-вторых, сам напоминает хорошую камеру, замечая все, чем занимаются другие, и без зазрения совести за всеми подглядывая.
— В чем дело? — пристал я к нему.
Он откашлялся и с невыносимой серьезностью доложил:
— Она ходит к нему в каюту. По ночам.
— Ну и что?
— Они любовники.
— Да, любовники, — согласился я. — Мне это известно.
На короткое мгновение Андерлол смешался, потом глуповато хохотнул — очень редкий звук в его исполнении — и заявил с широкой улыбкой знатока:
— У нас маленький корабль.
Оспаривать этот тезис было бессмысленно, и я промолчал.
— Ты меня не понял, — продолжал он.
— Чего тут не понять?
На это Андерлол чеканно изрек:
— Я нервничаю, когда слишком много думаю. Придется разобраться, что к чему.
Родни всегда сам пилотировал свои корабли. Блондиночка предупреждала меня об этой его причуде, а Гром расхвастался, словно речь шла о нем самом.
— Старик в роли пилота заткнет за пояс Искусственный Интеллект, даже два! — трубил этот невежда. Впрочем, в его словах был резон: двум искусственным интеллектам ни за что не сработаться; это то же самое, что поручить управление кораблем сразу десяти пилотам, даже самым умелым — обязательно перессорятся и испортят простейший рейс.
Сам Родни не упоминал этого своего пристрастия. Он просто пригласил меня во флаер, затолкал в багажное отделение позади своего кресла, оторвался от «Авангарда» и учинил свободное падение, длившееся вечность — пока он, наконец, не удосужился включить реактор.
Поза «руки на штурвале» — для зрителя редкое блюдо. Я сделал себе пометку, чтобы камеры как следует зафиксировали это отклонение от нормы.
— Правда, красиво?
Ускорение от включившегося двигателя вдавило меня в и без того неудобное кресло.
— Что красиво? — выдавил я.
— Все, — последовал жизнерадостный ответ.
— Вот и хорошо, — прохрипел я.
Мы быстро набирали высоту. Как следует разогнавшись, Родни снова позволил летательному аппарату упасть, так что меня вытолкнуло из кресла, и я оживленно завертел головой, чтобы не испугаться. Ничего подобного нашему флаеру не существовало во всей Солнечной системе. Построенный для специфических задач, он имел узкий фюзеляж с пастью, как у усатого кита. Но у этого кита имелись крылышки, и когда главный двигатель стихал, крылышки резали облака, гнулись, даже извивались, подчиняясь какой-то сверхъестественной аэродинамической логике.
Родни сам управлял флаером — юной птицей, пожирающей планктон.